– Что же ты тогда предлагаешь? – спросил Семен.
– А я ничего не предлагаю. Вот надумаю, тогда и внесу свое предложение.
– Тогда помолчи и не перебивай других… Кто еще хочет говорить? Ты что ли, Симон?
– Могу и я сказать, – согласился Симон и поднялся со своего места, не переставая крутить в колечки закрученные усы. – Спать теперь, действительно, не придется. Если каждую ночь выставлять по восемь человек, то каждому придется раз в четыре ночи стоять на посту. А это дело не шуточное. Провести долгую ночь без сна да на морозе слишком накладисто. Лучше нам охранять поселок конными патрулями. Тогда можно и пятью человеками обойтись.
После него выступил Алексей Соколов и предложил к охране поселка привлечь надежных людей из бедноты, которые хоть и не ходили в партизанах, но стоят за новую власть.
– Тогда наберется нас человек шестьдесят. Это совсем не то, что тридцать. Только вот, где мы для них оружие возьмем? У них ни берданки, ни паршивого дробовика.
– Это ты правильно надумал, – похвалил Соколова Симон. – Среди бедноты добровольцы найдутся. Оружие мы им достанем. Реквизируем на время все берданки, какие есть в поселке. А охрану будем выставлять смешанную: пешую на посты, конную в патруль. Случись что – патрульные успеют нас разбудить… Неплохо бы спать нам всем в одном месте, да ведь вас никого из дому не вытянешь, от бабы не оторвешь.
Когда под конец встал вопрос о том, кому сразу же после собрания идти на пост, все выжидающе замолчали и потупились.
Коротать после бани ночь на морозе никому не хотелось.
Семен, посмеиваясь, переводил взгляд с одного на другого и не встретил ни одного ответного взгляда. Все смотрели себе под ноги, смущенно крякали, откашливались.
– Ну, так кто пойдет первым? – не вытерпел он. – Есть охотники?
Вдруг из-за стола порывисто встал Ганька и, смущаясь, звонко выкрикнул:
– Я пойду! Я сегодня в бане не парился, – объяснил он для всех причину своего неожиданного решения.
– Хорошо! Раз вызвался – пойдешь, – согласился Семен. – А кто еще в бане не был? Нет таких? Ну, тогда отзовитесь хоть те, кто простуды не боится.
– Я не боюсь. Пиши меня, – сказал Соколов и обратился к Лобанову: – А ты, Потап, чего воды в рот набрал? В таких унтах и шубе тебя из пушки не прошибешь.
– Да я ничего… Оно бы и можно, а я, паря, третий день кашляю и горло побаливает.
– Прокоп! А ты пойдешь со мной? – спросил Соколов, твердо уверенный, что тот откажется. Но Прокоп не отказался. Подумав, он решил, что лучше отвести свою очередь с субботы на воскресенье, чем в иное время. В воскресенье все равно не работать, а праздновать. Значит, можно будет вволю отоспаться днем. И Прокоп сказал:
– Раз Алехе хочется, чтобы я пошел, я согласен. Пиши меня.
– Ну, раз Прокоп согласился, то и я согласен, – крикнул Лука и деловито осведомился у Семена: – Когда прикажешь заступать и на каком краю?
– А вот давайте скоренько договоримся, – ответил тот.
На первый раз решили посты выставить в двух концах поселка после полуночи, а конное патрулирование отложить до следующей ночи.
27
– Я научу тебя, Улыбин, как караульную службу нести. Это мне, дорогой товарищ, ничего не стоит. Я все воинские уставы назубок знаю. Да и смешно не знать, ты сам посуди. За плечами у меня три года действительной службы и семь лет войны. Тысячу раз, ежели не больше, был я дневальным в казарме и у коновязей, часовым и подчаском, разводящим и даже караульным. Как столб стоял я у полкового знамени, денежный ящик стерег, пороховые погреба охранял…
Так говорил Ганьке Улыбину Лука Ивачев, отправляясь с ним на пост.
В унтах и полушубках шагали они в южный конец Подгорной улицы. Винтовки с досуха протертыми затворами, чтобы не подвели на холоде, были у них закинуты за правое плечо.
Ганька свою папаху нахлобучил на самые брови, Лука – лихо сбил на затылок. От него заметно разило водкой.
Ночь стояла гулкая и звездная, с легким сухим морозцем. Поселок спал. Ни одного огонька не светилось в окнах черных приземистых изб. В самых крайних дворах хрипло и яростно лаяли собаки. Когда они на минуту смолкали, с таинственно мглистых увалов за Драгоценкой доносился тоскливый волчий вой. Волки злились от голода и надрывно жаловались звездам, заставляя бесноваться собак, тревожно храпеть и прислушиваться лошадей у кормушек, биться от страха овец в закутах.