— В городе быстрей прихлопнут, — хмыкнул муж. — Там мастеров…
Мужики выпили по рюмке, поспела зайчатина.
— Говоришь, волки… — оживился Майор. — Значит, надо устроить засаду. Приморозим дохлину, засядем…
— Сами приморозитесь, — встряла жена. — Как та дохлина.
— Нашла кого заморозить… Нет, мы их поучим.
Разговор старших об охоте да жалобы женщины быстро наскучили мальчику, тем более что вокруг лежал людный хутор.
— Пойди, земеля, побегай, — заметив его нетерпение, сказал Майор. Хлебовозку увидишь, шуми. К Вьюркам сбегай, у них весело.
— Очень весело… Приходила нынче Вьюркова за солью. Жалится: плохо без колхоза. Раньше старших — в школьный интернат, на всю зиму, там их и одевают и кормят, голова не боли. А младшим — с фермы дробленки. Кашу на всю орду. А нынче — интерната нет, в школу не ездят, ферму закрыли, дробленки нет. Вот и плачет…
— Молодые, здоровые… — горько вздохнул Майор. — Мне бы их годы, полон двор бы скотины навел.
— Кто о чем… — укорила его супруга.
Но муж не слышал ее:
— Такие молодые… Сарай на дрова сожгли. Жалобы пишут Ельциной. Раньше Терешковой писали, нынче Ельциной… Грамотные. А работать не хотят. Колхоз кончился — по миру пошли… Где выпросят, где украдут. У тебя — быка, у меня телушку… Чечены… Сами стали хуже чеченов. Все прут.
Мальчик оставил старших с их разговорами и заботами и вышел во двор. К Вьюркам идти не хотелось. Там — все кричат, все орут, грязь и вонь. Он просто выбрался из дома и со двора, завернул за медпункт и с пригорка, от разбитого клуба, стал глядеть в ту сторону, где меж холмами, совсем недалеко, лежала тоже снежная бель, уже не земная. Это был Дон, большой и широкий, от меловых обрывистых круч на этом берегу до густого леса на том. Издали, даже через снежный покров, мальчик, казалось, видел прочный панцирь зеленоватого прозрачного льда, от берега к берегу. Под ледяной толщей — темная немереная глубь с рыбами. Не той мелочью, что попадается в вентеря на своей речке. Щука плывет, как бревно. Сомы — еще больше. Они уток живьем глотают. Придет лето, и они с дедом приедут сюда рыбачить. Возьмут у Майора лодку и поплывут. За Доном, в лесу, — глубокие озера. Теперь они тоже под снегом, под толстым льдом. В темной воде — рыбы, но другие. Мальчик видел их: больших золотистых карасей, дремлющих в зимнем покое.
— Сына… — окликнули его. — Моя сынушка… Ты либо первый за хлебом?
Очнувшись от грез, мальчик увидел старую женщину, укутанную в большой теплый платок.
— Первый. А за мной — Майор, — ответил он.
— Буду за вами. А привезут хлеб? — Женщина щурилась, разглядывая мальчика, а потом спросила: — Ты чей же будешь? Не угадаю?
— Борисов, — ответил мальчик свою фамилию.
— Борисы?.. Не накину умом…
— Мы живем на Теплом хуторе.
— Догнала, догнала… Пономаря внучок. За хлебом приехал? Волки вас там не поели? — серьезно спросила она.
— Нет. Они наших собак поели, Тобика и Жучку. Дед их пугает. Стрельнет, стрельнет, и они убегут. А на тот год у нас будут другие собаки, от Найды, большие. Они с волками сладят…
Понемногу стекался народ, занимая очередь. Потом пришла жена Майора с известием:
— Выехали из Малой Голубой. Хлеба везут много.
— Дал бы бог, доехали… Набраться бы… Надоели джуреки.
Когда синяя будка машины-хлебовозки показалась на холме, народ взволновался: стали делить хлеб, прикидывая, по сколько буханок давать в одни руки.
— Тот раз первые похватали, а картулевские припоздали и с таком ушли.
— Не будут дремать…
— Надо по норме: три буханки на руки, мало — становись снова в очередь.
— Будем кружиться, как овечки?
— Умом рухнулась. Три буханки. Мы за присест две съедаем.
— Тогда на вас пекарни не хватит. Свой хлеб заводи.
Машина подъехала. Выстроились в очередь, готовя мешки. Кричали:
— По три на руки!
— По пять!
— Вволю давайте!
— Не шумите! Всем хватит! — успокоил шофер. — Еще и назад повезу.
Он открыл двери будки, пахнуло хлебным духом. И хотя видел народ полные лотки, но ворчал, глядя, как старый Пономарь держит мешок, а в нем, как в прорве, пропадают за буханкой буханка:
— Восемь… десять…
— Хорош!