М-дааа…
Покуда дело касалось только его самого, Петяша с легкостью мог плюнуть на все и всяческие опасности: чему — быть, того — не миновать; коль пошла такая пьянка — режь последний огурец. Лень суетиться, и все тут! И идите вы в жопу со своим дзен-буддизмом.
А вот ежели опасность через него грозит и близким, любимым людям — не шибко-то тут поплюешься. Вмиг слюна пересохнет.
От таких мыслей внутри, где-то около солнечного сплетения, словно бы возник холодный и тугой сгусток; так бывает, когда с нетерпением ожидаешь развязки некоего важного дела, но сам никак не можешь повлиять на его исход. Кабы, например, спортивным болельщикам в случае проигрыша любимой команды грозило поголовное — здесь же, на стадионе — физическое уничтожение, они бы наверняка как следует прочувствовали, что ощущал в данный момент Петяша.
— Что с тобой? — спросила Катя, точно почувствовав Петяшино беспокойство. — Что не так?
Но Петяша не отвечал, он, не отрываясь, глядел в зеркало. Там, в глубине, за видавшей виды мутноватой стекляшкой вдруг замаячила чья-то совсем неправильная, не его физиономия!
Отражение дрожало, дробилось: благородное полноватое лицо русского просвещенного барина в пенсне, с клинообразной седой бородкой, возникши на долю секунды, тут же уступало место неопрятной небритой харе в обрамлении черных кудрей, из-под которых сверкали белками разбойничье-жгучие, безумные глаза. Трудно было разобрать из-за мелькания, но глаза-то как раз, казалось, не менялись вместе со всем прочим — они были одними и теми же, только принадлежали попеременно к двум разным лицам. Мельтешня в зеркале создавала впечатление крайней неустойчивости окружающего мира — казалось, вот-вот амплитуда колебаний превысит некий предел, и все взлетит, к черту-дьяволу, на воздух… Оба лица были Петяше смутно знакомы, однако все то же дрожание не позволяло вспомнить, откуда. Вспомнилось неожиданно другое: лестничная площадка; тряские, стекающие из глазниц по скулам глаза Бориса; струящаяся из них темная, засасывающая сила; страх…
Вот!
Это страх помог в тот раз избавиться от наваждения!
И тут Петяша вспомнил, где ему уже доводилось видеть лицо «барина». Именно оно, это самое лицо, появлялся перед ним на миг в том лестничном кошмаре и именно ему тогда — вроде бы; как бы хотелось на это надеяться! — крепко досталось: сначала Петяша перепугался едва ли не до остановки сердца, а вслед за тем вот этого, «барина», словно бы шарахнуло, болезного, чем-то не совсем понятным…
На сей раз — ведь в прошлый-то все сошло без последствий! — страха почти не было. Разве что, может, вздрогнул Петяша от неожиданности, увидев в зеркале вместо собственной намыленной личности хер знает, что. Вместо страха откуда-то проснулся не свойственный, вообще-то, Петяше исследовательский азарт — тот самый, примитивный, который заставляет маленьких детишек сосредоточенно, не щадя сил, отковыривать утащенными у мамы маникюрными ножницами черепашкин панцирь — что там у такой милой зверушки внутри? — или измерять глубину отверстий в электророзетке бабушкиными вязальными спицами.
Может быть, это его, Петяшин страх так подействовал в прошлый раз на пациента? Тогда, может, пациент и еще на что-нибудь реагирует? Может, с ним объясниться как-то можно?
С этой мыслью Петяша попристальнее сосредоточился на видении в зеркале и принялся как бы подманивать, притягивать его к себе, вызывать на осмысленное общение.
«Ну, давай. Ты кто такой? Чего хочешь? Давай, говори. А то и вообще вылазь к нам!»
Но лица в зеркале тотчас же замелькали еще шибче, совсем уж слившись в мутном, однородном мареве; мелькнул на мгновение яростный оскал зубов среди черной щетины недельной давности, и тут Петяшу пронзила дикая боль, словно бы кто-то, сидящий внутри его черепа, решил проделать окошко наружу и вогнал в изнанку надбровной дуги тупое, толстое сверло на небольших оборотах.
Тело разом обмякло, сделалось ватным и непослушным. Едва удерживаясь на ногах, не помня себя от боли и ярости, Петяша автоматически, судорожно — если бьют, так ответить! непременно ответить, во что бы то ни стало! ннна, падла! — ткнул в зеркало, в самую середину мерцающей мути, зажатым в руке бритвенным станком.