Мы с Цветковой выходим наружу, и я прикрываю глаза ладонью, прищуриваясь от яркого солнечного света. Палата, в которой я лежал — находилась в деревянном домике, обычном деревенском доме из кругляка, между ссохшихся и потемневших бревен был виден темно-зеленый мох, темные от старости доски крыльца — скрипнули под ногами. Неожиданно, но вокруг деревянного домика не было забора или дворика, вокруг стояли такие же домишки, неподалеку возвышалась к небу церквушка с темными крестами на деревянных же куполах. По улице неторопливой рысью проносятся трое всадников в форме лейб-гвардии, они уважительно прикладывают два пальца к козырьку кивера при виде меня и Цветковой. Тут же, неподалеку, стоят чжурские воины, они яростно спорят о чем-то с невысоким мужичком в потертой шинели. Мужичка дергают за полы шинели двое мелких, чумазых и одетых в какое-то рванье, явно им большое. На завалинке у дома — греется огромный рыжий кот, прищуриваясь от яркого солнца и отворачивая морду от взглядов.
Звонко ударяют колокола и мужичок в потертой шинели — снимает шапку и креститься, повернувшись к церквушке. Цветкова, стоящая рядом — так же осеняет себя крестным знамением, склонив голову.
Неожиданно тепло, я вижу темные прогалины, снег растаял на дороге, снег растаял на завалинке у дома, и я оглушительно чихаю, от этого ослепительного солнечного света.
— Будьте здоровы, вашблагородие. — говорит Цветкова: — и пожалуйте в Штабную. Мне с утра Сиятельный Князь Муравьев Николай Николаевич приказал вас как только проснетесь — к нему проводить. И…
— Вашблагородие! — из-за угла выкатывается Пахом, его физиономия сияет так, словно он в лотерею миллион выиграл: — живой! Здоровый! А я вам домик выбил и покушать сообразил. А вот… — он достает из-за пазухи коричневую тубу с блестящей, хромированной крышкой: — вот и кофей ваш любимый, да с коньячком! — он сноровисто откручивает крышку термоса и наливает в нее черного кофе.
— Сливок на кухне нет, хоть коров вокруг у местных полно — жалуется он: — валюши наши никогда ничего не берут. Но ниче, после обеда лейб-гвардия реквизирует у местных коров и мяса и молока будет вдоволь.
— Пахом! Нельзя так! — упрекает его Цветкова: — им же тоже детишек кормить!
— Так а чего? У местных скота — вся долина черным-черна. А в армию отдавать не хотят. Это вы монашки по обычаю своему, а гусары ежели жрать захотят, так и спрашивать не станут — отвечает Пахом: — Императорская армия же. — он протягивает мне чашку-крышку от термоса и я беру ее, вдыхаю аромат крепкого кофе с коньяком и прикладываюсь губами к металлическому краю. Горячая жидкость обжигает мне пищевод, жизнь сразу же становится ярче и намного проще. Уж не переборщил ли Пахом с коньяком?
— Доброе утро, мой дорогой супруг… — раздается голос, и я оборачиваюсь. Ну, так и есть. Барышня Лан из рода Цин, Мастер сломавшихся секирок «Север-Юг» — стоит совсем рядом, одетая в теплый дэгэл, отороченный мехом. Вместо секир на поясе у нее висит чжурская кривая сабля, на ножках — отороченные мехом гутэлы, местные сапожки, разукрашенные вышивкой. Барышня Лан жива, румяна и необычно скромна с утра, никаких «ванбадан» и требований срочно ей что-то дать или вернуть. Хотя… оно и понятно, она теперь у нас вольная птица, чего бунтовать. И… стоп, а что это еще за обращение? Супруг?
— Доброе утро, госпожа Лан — отвечаю я, чувствуя, как волоски на затылке становятся дыбом: — а с какого перепугу я вдруг стал супругом? Ты же у нас теперь более не пленница, или я неправильно все понял?
— Ванбадан! — топает ножкой барышня Лан, привлекая внимание редких прохожих: — как ты можешь! Я — твоя наложница! А ты меня как вещь обратно отдал! Я что, игрушка⁈ Поиграл и вернул⁈ — ее рука тянется к рукояти сабли.
— Стой! Погоди! Кто сказал, что ты игрушка? Просто ты… ну, больше не пленница, с чжурами мы вроде как в мире сейчас… чего бы тебе не пойти к своим?
— Ах ты! — костяшки ее пальцев на рукоятке сабли белеют от того, с какой силой хрупкая барышня сжимает эту рукоять. Она еще раз топает ногой и убегает куда-то по улице. Я смотрю ей вслед и пожимаю плечами.
— И что это с ней? — спрашиваю я вслух.
— Это, вашблагородие, она обиделась — доносит до меня Пахом, принимая от меня пустую чашку-крышку и неторопливо накручивая ее на коричневый тубус термоса: — она же в лучших чувствах так сказать…
— Это еще как? — не понимаю я: — ее отпустили, вот и…
— Эх, вашблагородие. — вздыхает Пахом: — она ж из чжуров. Только ципао на ней шелковый, да секиры ханьские, а так она — чжурская до мозга костей. Вот Волчица, например — та из Хань, это сразу видно.