Так прошло детство отца Паисия. Естественно, что тот образ жизни, который он вел, должен был все более и более разжигать его святую ревность к монашескому житию.
Как‑то раз, наставляя меня, он сказал: «…Когда я был юношей, чтобы не соблазняться при виде девушек, идя по дороге, смотрел всегда вниз, не видел, кто идет навстречу. Иной раз это были знакомые, родственники, и они обижались, что я их не приветствую. Однажды двоюродная сестра пожаловалась моей маме: «Арсений со мной не здоровается» — и мама мне об этом сказала… «Нет у меня, что ли, других дел, мама, чем глазеть по дороге на девушек!» — ответил я».
Став солдатом, он ушел на войну на четыре года. «Когда намечалась какая‑нибудь опасная операция, я стремился участвовать в ней. Если бы я проявил равнодушие и вместо меня пошел бы кто‑нибудь другой да был бы убит — меня бы потом всю жизнь убивала совесть, [то есть я был бы убиваем многократно] а на войне убили бы всего один раз».
«Как‑то раз бомбили наш лагерь. Я нашел поблизости канаву и укрылся в ней. В скором времени приходит кто‑то и говорит: «Можно и мне сюда?» — «Давай!» — говорю. А места хватает ровнехонько на одного человека. В страхе, желая уберечься, он меня выдавливает наружу. Потом подошел и другой. Я вынужден был совсем выбраться из канавы. «Ничего, — говорю, — не беспокойся, Бог не оставит!» Только вышел — пролетела пуля и побрила мне голову. (Старец рассмеялся.) Вот так, почти что задела кожу, выстригла полоску в волосах. Сантиметром ниже — убила бы. Подивился я промыслу Божию». То есть самопожертвование Старца еще до того, как он стал монахом, простиралось до готовности принять смерть ради любви к ближнему! Как далеко до этого нам, современным людям…
«Был у нас в роте один богохульник. Ругался грязно… Столько раз я его просил, чтобы он прекратил браниться, уже и нагоняй дал ему, однако он ни меня не слушал, ни офицеров — продолжал ругаться. Однажды, когда мы работали в лагере, в самом центре упала и взорвалась бомба… И — не пострадал никто! Только в этого человека попал один малюсенький осколок. И знаешь куда? В язык! Не задел ни зубов, ни губ! Распух только его язык… Сделался как баклажан и висел снаружи, не помещаясь во рту! Такие удивительные события на войне случались часто, поэтому у нас в лагере было большое благочестие».
«Как‑то мы готовились к параду в Салониках. Офицеры приказали запеть песню, но — солдаты не реагируют! Повторяют приказ — и снова никакой реакции, молчание. Офицеры в гневе. «Эй, давайте же петь!» — говорю. Никакого результата. После, когда вернулись в лагерь, нас наказали — заставили раздеться сверху до пояса и бегать по кругу, а при этом нас пороли ремнями. Видишь ли, это был серьезный проступок, нарушение дисциплины в военное время. Бегал и я вместе со всеми, хотя моей вины не было… Офицеры кричали мне и подавали знак, чтобы я вышел, но я делал вид, что не замечаю, и не выходил, не хотел выходить один. Или всем получить прощение или оставаться вместе». Таков он был в молодости. Своей совестливостью, самопожертвованием и мужеством завоевал любовь и уважение всех — и солдат, и офицеров.
«Потом работал, чтобы собрать приданое для сестры, которая была не замужем. Я не стал дожидаться, пока она вступит в брак, и ушел в монахи… Откуда мне было знать, есть ли воля Божия на то, чтобы ей выйти замуж… Могла и сама не захотеть…»
Около тридцати лет от роду он принял монашество на Святой Горе. Перенес многие испытания, но получал и великую помощь от Бога. Подвизался также в Конице, в святой обители Стомион. Кормил там из рук диких медведей. Мир, который Дух Святой рождал в его душе, умиротворял и диких зверей. «И дикие звери, если к ним подходишь с любовью, чувствуют это и тебя не обижают…» — так говорил он мне. Нам, молодые мы или старые, не следует, конечно, даже помышлять о том, чтобы повторить это его деяние, потому что лютость страстей, которые мы носим в душе, заставит одичать диких животных, и мы подвергнемся опасности.
Примерно на три года он удалился в пустыню горы Синай, в пещеру Святой Епистимии. По воскресень — ям спускался в монастырь Святой Екатерины. Всю неделю подвизался в уединении, в тиши пустыни. Порой его посещал какой‑нибудь бедуин, которому он отдавал часть того немногого, что имел сам. А там даже воды было мало. «Здесь в пустыне, где такая сушь, я дивился Божественному попечению. В одной скале была расщелина, и в ней по капельке сочилась влага. Туда я на всю ночь ставил кувшинчик и так набирал себе воду. Мне хватало… Больше не нужно было».