Он хотел послушать, о чем будут говорить эти двое — свой, городской, и зимовщик, может быть, или кто там, но у него, как назло, забарахлила аппаратура, быстро починить не смог, но потом, когда починил, искал Зубра и день, и неделю, и месяц…
Тот, сразу видать, был дока; это он посоветовал Громову заменить некоторые узлы, кое-что перепаять; и у него теперь все было хорошо, правда, выходить далеко он пока не мог, слабовата для этого станция, тут уж не денешься никуда. Так, Алтай, да иногда Красноярск, да только однажды Якутск…
Зато Виталий Сергеевич!
Этот, который на Диксоне, и в самом деле оказался зимовщиком, только не радист ихний, а сам по себе, любитель. Есть и гидролог, который один зимой и летом живет в Саянских горах. Один старый капитан всю жизнь плавал, а теперь, говорит, по семейным обстоятельствам в Казахстане, среди голой степи, где не только моря — речки порядочной нету. Шахтер один со Шпицбергена. Работал тут рядом, в Сибири, а потом туда завербовался. Все спрашивает, как дома погода и есть ли по-прежнему в магазинах питьевой спирт по пять семьдесят.
Виталий этот Сергеевич, коли и пьющий, то не особо, потому что сам спросил у Громова: есть ли?.. Передал потом зимовщику: бывает в конце квартала, когда магазины горят с выручкой.
Забежавший как-то к Громову по делу пожилой плотник Богданов долго рассматривал аппаратуру, покачивал головой, потом сказал:
— Понял теперь, Никола, почему с тобой на работе много не поразговариваешь. Ты тут наговорисся, а потом рот на замок!
А Громов и не очень говорил пока. Больше слушал.
Всякую свободную минуту приникал он к наушникам, просиживал, не снимая их, до глубокой ночи.
Шуршало в наушниках, потрескивало, и с треском с этим влетали в маленькую его комнату далекие ветры, слышались слова, то радостные, то полные забот; и он с жадностью ловил эти отголоски чужой жизни, такой широкой и разной, иногда непонятной ему, но всегда заставляющей волноваться.
И он только мечтал, как о несбыточном о чем-то — о том случае, когда своим словом сможет он вот так, издалека, кого-то утешить, кому-то посоветовать что-то, кому-то помочь, кого-то, может быть, спасти; и это было как отдушина в однообразной его, одной и той же изо дня в день, бригадирской жизни, наполненной, как ему казалось, исключительно бестолковщиной, беготней, руганью да покрикиванием — суетой.
Автобус этот до города Громов не любил очень.
Сначала в него битком — так что не вздохнуть — набивалось на остановке, столько набивалось, что автоматическим дверям не под силу было закрыться, и тогда выскакивал из кабины водитель и — руками в спину или коленом пониже ее — заталкивал в автобус задних, а когда двери захлопывались наконец, все девяносто или сколько там человек оказывались на полчаса во власти кондукторши.
По этому маршруту ездили все мордастые, разбойного вида тетки, толстые и растрепанные, в засаленных на громадных грудях ватниках, вечно хрипатые — то ли от простуды, то ли от бесконечного с пассажирами скандала.
Тетки эти подталкивали толпу вперед по проходу, покрикивали грозно по углам, но там только зубоскалили привычно, и тогда, властно отодвигая спины и плечи, галошами своими деловито наступая тебе на штаны чуть пониже колен, они лезли из одного конца в другой, срамя на ходу нынешнюю молодежь вообще и неплательщиков в частности.
Тетки эти вытряхивали с передних мест лбов по метр девяносто и водворяли туда покряхтывающих жалобно, полузадавленных старушек, которых за последнее время почему-то бог знает сколько развелось в поселке; мирили ссорившихся, тех, кому ездить бы только в такси; отрывали от поручней у задних окон и выпроваживали едущих уже по третьему кругу пьяных, иногда отбирали ножики; и только звон стоял, когда отбирали…
А тут давят, а ты изогнулся неловко, чтобы толпу попридержать, потому что рядом с тобой тоненькая совсем, с общей тетрадкой под мышкой, в институт собралась; ноги затекли, поясницу ломит, а кругом разговор, и все равно хихикают, и гармошка черт его знает как растягивается в такой тесноте, да «Схо́дите или нет? Давайте поменяемся местами», «Где мой билет?», «Я же вам деньги передавала», «Уберите ногу, я пуговицу подберу, таких в магазине нету», «Как будто я их в карман положил, на что мне твои копейки?», «Как бы кондуктора поцеловать», «Молокосос!», «Ой, да что ж это все помяли!», «А ты с такой прической не ездий, не габарит», «Все равно осел, хоть по пятому разряду!». А на плече у тебя похрапывает малый, который поехал в город «добавить» и перед тем пока отдыхает, а другой стоит у тебя на ботинке, искренне, заглядывая в лицо, неторопливо рассказывает тебе всю свою жизнь с самого начала… И ты передавай, толкай, отвечай, отодвигайся, а малого под морду плечом, чтобы не спал, и все слушай и некуда от парня, что про жизнь с самого начала, отвернуться; и все это как ничем не защищенная, открытая всякому взгляду жизнь скопом — тут, на стройке.