Сегодня тоже было очень людно, но Громову повезло: одним из первых заскочил. Проходить не стал, к окошку протиснулся.
Сразу сунул руку за деньгами, а то потом такая теснота, что в чужой карман залезть проще, чем в собственный.
Захватил мелочь в горсть, а кулак из кармана не лезет. Вспомнил, что надел заграничное пальто, которое выбрала ему Ритка. Беда с ним, с этим пальто, — туда ладно, а обратно руку никак, на добрый кулак, видать, не рассчитано.
Сделал ладошку лодочкой. Потом повернулся спиной, билет вдавил в изморозь на окне и стал глядеть повыше, где стекло чисто.
Разрывая воздух, проносились совсем рядом встречные машины, тек свет от идущих за ними следом, подрагивал, приближаясь, на темно-серой, с черной от грязи наледью асфальтовой полосе, на реденьком, пока еще неплотно укрытом снегом кустарнике обочь дороги, среди которого то и дело мелькали квадратные щиты с обязательствами — интересно, кто и когда их читал…
За спиной у него опять шумели и толкались, кто-то матерно бубнил под самым ухом; и Громову сделалось привычно одиноко и грустно, и он вдруг подумал, что никому это про Шидловского, кроме него самого, не нужно, и надо будет завтра подписать это все к черту, да и все.
У кинотеатра «Коммунар», где они договорились встретиться, было пустынно, по длинным каменным ступенькам, отворачиваясь от ветра, парами и по одному быстренько пробегали в тепло, а здесь, в неярком свете, мерз покоробленный холодом рекламный щит с печальным пожилым человеком, одетым по-летнему.
Сверху, со старых тополей упал черный лист, большой, корявый, полежал тихонько на сером камне, потом пополз, похрустывая, подгоняемый ветром, побежал, шурша, исчез, доживая свое, в темноте.
Громов посмотрел на часы, но никого похожего поблизости не было, только ошивался у кинотеатра худенький парнишка в демисезонном пальто с поднятым воротником и в серой заячьей шапке. Пацанишка постукивал ботиночками, как-то совсем по-детски опустив кулачки вдоль тела, потом приподнял левую руку и отогнул рукав; и Громов усмехнулся: тоже, понял, при часах…
Он снова медленно пошел вдоль ступенек; а когда дошел до закрытого сейчас летнего павильона и повернул обратно, увидел, что пацанишка очень решительно идет к нему.
«Неужели, гадство, прикурить?» — подумал Громов.
Тот остановился напротив и, выглядывая из-под заячьей своей большой шапки, уверенно спросил:
— Извините, вы — Новичок?
«Сам не может, пацана прислал», — подумал Громов, кивнув не очень охотно, чувствуя что-то вроде обиды: ждал-ждал — и вот, на тебе!..
А пацанишка стащил варежку и протянул маленькую ладошку.
— Очень приятно… Зубр.
— Ты? — громко не поверил Громов. — Это ты — Зубр?!
— Я, — твердо сказал мальчишка. — Тот самый Виталий Сергеевич. Зубр.
— А чего ж ты темнил? — ошарашенно спросил Громов.
— В каком, извините, смысле? — справился мальчишка очень вежливо, все протягивая ладошку.
И Громову стало ясно, что да, он и есть: он и во время сеансов иногда — «в каком смысле»?
Громов заторопился, сунул руку в перчатке и тут же этого устыдился; ему показалось, что Зубр этот посмотрел на него как-то странно, с усмешкой, что ли, и Громов сбился, и расстроила его эта промашка с перчаткой, как будто перед ним, понимаешь, не пацан, а какая — туда ее! — знаменитая артистка.
— Да я так, — пробормотал. — Я чего-то… А ты вон…
— Думали, я старше?
— Во! — обрадовался Громов. — Под вид того, что старше… Слышимость у меня!..
— А я так и думал… что вы такой.
— Какой? — вскинулся Громов.
— Высокий… большой. Ну еще…
— Здоровый, да?..
Мальчишка посмотрел на него уважительно.
— Конечно, здоровый!
— Здоровый-то здоровый, — сказал Громов и почему-то вздохнул.
— Так пойдемте к нам, Николай Иваныч? Приглашаю! — Виталий этот Сергеевич сделал ботиночки вместе, плавно вытянул руку вбок и голову на миг наклонил в заячьей шапке.
И Громову стало совсем плохо.
Ему стало тесно и неудобно в этом заграничном пальто, и галстук Громов на шее почувствовал, и что пиджак под мышками жмет, и вспомнил вдруг, что забыл положить в карман чистый платок, скомканный там лежит, несвежий — он прямо-таки увидел сейчас этот платок.