«Чему вот вы пока научились-то?.. Отнять да разделить?.. И то: отнять-то отнимете, а разделить не разделите толком — драка будет!..»
Так оно и было, и правда.
А этот вон и говорит как, и смотрит…
Может, в какой хорошей семье рос мальчишка, и папа, и мама, а потом что случилось, мало ли что может случиться, кому-кому, а Громову объяснять это не надо, он-то, Громов, всякого навидался…
Он снова подавил в себе желание расспросить Витальку: не надо его расспрашивать, может быть, у него это еще и не зажило, как знать. Захочет когда — сам расскажет…
— Вот здесь тоже зря… Посмотрите-ка!
А Громов капнул себе на рукав.
Переложил мороженое, вытер пальцем и облизал его, увидел, что Виталька ждет, глядя на него, и снова смутился. Разозлясь, остаток отправил в рот целиком, хотел проглотить и замер от ледяного укола над переносицей.
Приложил руку ко лбу, зажмурился, чувствуя, как из глаз выдавливаются слезинки.
— Счас я, — сказал, — счас…
Он нагнулся, и кто-то, проходя боком, сбил с него шапку, упала в проходе.
Виталька подобрал и положил себе на колени, под схему, где его лежала уже давно.
Громов отнял руку ото лба, растрепанный и в слезах, покачивая головой, виновато улыбнулся Витальке исподлобья и вдруг краем глаза увидел — из-за борта пальто косо торчит белая головка…
Он чуть не застонал в голос.
— Так вот насчет этого узла, — сказал Виталька.
В зале стемнело разом, бросился на экран первый кадр, и Громов откинулся на спинку кресла, расслабляясь, и только подумал: «Лишь бы не зажигали свет после журнала!»
Он, ей-богу, устал, и к усталости к этой примешивалось что-то обидное.
Это были минуты, когда он чувствовал, как некрасив он, и, наверное, глуп, и неловок, дурная сила, и сейчас растерян, и даже самому себе жалок.
Нашел, понял, друга!..
Входило в Громова, поселялось в нем как никогда домовито чувство своей неполноценности рядом с этим мальчишкой, и через мальчишку, через него, где-то глубоко внутри, — обидное сознание несообразности своей со всем миром.
Виталька все похрустывал корочкой — и перестал, замер, когда в журнале показали наши подводные лодки. Повернулся к Громову на секунду, мотнув головой на экран, быстро сказал:
— Да?!
Как будто это он со своими корешами сделал в детдоме эти подводные лодки.
Потом они вместе засмеялись, когда показали цирк; потом журнал кончился, света не зажгли, пустили сразу картину, и Громов постепенно успокоился, потому что Виталька впился в экран и перестал, казалось, его замечать. Громов теперь отдыхал, и к нему стало возвращаться то обычное настроение недоверчивости, с каким сидел он всегда в зале кино.
Фильм был наш, но про заграницу.
С какого-то аэродрома самолет поднялся, в Америку полетел. Пассажиры всякие в нем… Симпатичная девка, или японка, или еще кто… К ней прилабунился матрос в белой шапочке, как в детсадах ходят. То да се… Музыку все включал, такую примерно, как радиохулиганы крутят. Она ему: выключите, мол. А он нет. Тогда подошел красивый такой и из себя крепкий — и по рылу. И тот сразу выключил, конечно.
А тут началось такое!.. Летчиков-то, оказывается, поотравили; они все в кабине дубарика дают потихоньку; и если их не спасти — всем хана.
А в самолете врач летел, какой-то борец за мир, одним словом, ихний подпольщик. Только ему нельзя было признаваться, что врач, потому что за ним следил шпик. Шпик этот только и ждал, чтобы тот признался…
Кино Громов любил только про войну, где наши сначала отступают, до последнего бьются, так что рубаху рви на груди да под танк, а потом и сами начинают немца потихоньку колошматить.
Он забывал все на свете, если такое кино; он напрягался так, что у него потом болел горб и кулаки были — не разожмешь; он волновался и мучился, и сердце стучало у него на весь зал. И если показывали пацанов без отца, без матери, над которыми немцы издевались, он натурально плакал и злился на себя, если пошел с Риткой, — увидит еще слезы…
А тут что!
Тем более про заграницу.
Откуда знать нашим, как там и что?
Видал он один такой фильм — с голоду помирают, а вслед за тем ихний посмотрел — живут, гадство!
Ты давай лучше без балды про своих.
И он смотрел почти равнодушно, как снова спрашивали в самолете, нет ли врача, а то всем плохо будет…
Виталька заерзал рядом, передернуло его, и он подался к экрану, вытянулся, весь замерев.
Громов глянул сбоку — блестит глазенок у пацана, мигает обиженно, вот-вот слезу уронит.
Наклонился к Громому, шепнул горячо: