— Ну да?! — не поверил Громов.
Виталька уже шел боком, то и дело взглядывая на Громова.
— Точно, точно… Я вам говорю!
К Громову вдруг снова вернулось опасливое чувство: вдруг Виталька и тут знает что-либо такое, до чего он, Громов, еще не дошел?
Спросил подозрительно, но не настолько, чтобы нельзя было потом отступить:
— Откуда взял?
— Да разве так не видно? — удивился Виталька.
— Как «так»?
— Да так!.. Что ж он, так и останется навсегда в тюрьме?
— А где жа? — обрадовался Громов, чувствуя, что нет, ничего такого он не знает, Виталька, на этот раз, просто хочется пацану, чтобы все хорошо кончилось.
— Убежит. Помогут, — твердо сказал мальчишка. — Это только первая серия. Надо будет вторую посмотреть…
— Тогда бы так и написано было: конец, понял, первой серии.
Они шли почти последними, не в толпе были, а с краю, и Виталька обернулся к Громову, останавливаясь, поднял глаза и снова сказал убежденно:
— Иногда и не пишут.
И такая вера была у него во взгляде — вовсе не в то, что не пишут иногда, тут он будто испытывал Громова, — вера в то, что так и будет, выручат этого доктора, помогут ему бежать или те отпустят, по справедливости разобравшись, такая вера в доброе, в правду и в правоту, что у Громова замерла на губах готовая сорваться усмешка из тех, которыми он отыгрывался теперь за все неловкости перед этим…
— Правда, бывает, что и не пишут, — повторил мальчишка настойчиво, но была в его голосе и просьба к Громову, и еще что-то жалостное: лупал глазенками, и в них настороженно замерла готовая прорваться обида.
«Сердчишко небось, как у голубя, когда в руке», — подумал Громов, и это его растрогало и наполнило лаской, и ласка эта к Витальке защемила душу.
Он мысленно как будто разжал руку, выпуская на волю трепетное и живое.
— Бывает, — сказал. — Вообще-то да!..
Виталька глядел на него все еще недоверчиво, и Громов еще раз утвердительно кивнул, готовый теперь побожиться, что да.
Понял Громов мальчишку и, сознавая это, обрадовался, что понял; он сам как будто лучше стал в эту минуту, и прошла смешанная с удивлением волна уважения к самому себе — за то, что сумел понять, что не отпугнул хорошее — и доброты к себе, и все было так хорошо…
Они были уже в дверях. Громова толкнули, и он положил Витальке руку на плечо, придерживая его около себя, защищая, чтобы и мальчишку не толкнули тоже.
И это почему-то опять взволновало его, словно защищал сейчас не от давки в дверях, не от выходивших — от чего-то другого, от чего надо защищать непременно…
На улице потеплело, шел снег.
Он падал стремительно и густо, в нем было что-то от летних ливней, преображающих землю почти мгновенно; то, что в большом городе совсем недавно еще казалось изжелта-серым, стало теперь белым-пребелым, мохнатые шапки уже надел на себя низко стриженный кустарник у кинотеатра, снегом были пышно оторочены сверху и решетки у тротуаров, и черные сучья деревьев, и даже перед глазастым трамваем, как будто притаившимся на остановке, на рельсах высоко лежал снег.
Они перешли на противоположную сторону, и Громов потащил мальчишку к ярким витринам магазина.
— Зайдем, — сказал, — мне тут надо…
Виталька остался недалеко от входа, склонившись над стеклом закрытого уже газетного киоска, а Громов быстро прошел мимо прилавков, стал в очередь у кассы, вернулся потом с чеком в руках.
— На… подойди, где конфеты…
— Что это? — спросил Виталька.
— Шиколад, — сказал Громов.
— Зачем, Николай Иваныч?
— А-а, ну тебя! — как будто рассердился Громов.
Пошел сам, вернулся с большими плитками в руках и, ни слова не говоря, стал деловито рассовывать их по карманам Виталькиного пальто.
— Я его и не люблю, Николай Иваныч…
— Чего ты только любишь! — укорил Громов. — Ешь!.. Это тебе не сало, понял?
Они вышли на улицу, и он повторил строго:
— Это тебе не сало. Это шиколад.
— Вообще-то я люблю, — сказал Виталька. — Спасибо.
— Ну куда? — повеселел Громов. — Может, погуляем? — И повел рукою на снег. — Глянь, хорошо!..
— Я возьму одну? — спросил мальчишка, положив руку на карман, куда Громов плитки определил.
— Во чудак! — удивился Громов нарочно громко. — Чего меня спрашиваешь — твои жа!.. Хошь бери, хошь…
— Возьму, — решил мальчишка.
Достал плитку и зашелестел бумажкой.
— Хорошо-о, он как хорошо! — снова сказал Громов радостно; и ему было хорошо не только от белого снега, от теплых огней сквозь него — хорошо еще и от чего-то другого…