Когда он вернулся из ванной, в полотенце была замотана неваляшка, а эта бесштанная команда уже спускалась на животе с дивана на пол. Громов успел подставить под пяточки ладонь, легонько перекинул сына, как будто ползущую через край квашню вернул в кастрюлю обратно.
Он одел Артюшку, обул, пустил погулять по комнате, переоделся сам, рабочие штаны сменил на черные сатиновые шаровары, потом они поели и устроились на диване рядком — посидеть у телевизора.
Ретранслятор на верхней сопке за поселком так до сих пор и недостроили, изображение бежало, и Громов смотрел не на экран — смотрел на сына. Личико серьезное, глазенки вылупил, не моргнет тебе и не шевельнется — лишь когда на миг замрет рамка и в телевизоре появится то женское лицо, а то какой-то завод, сглотнет Артюшка слюну или, умащивая под собой ладошки, с бока на бок качнется. Чего ему там, интересно, видится? Что понимает?.. А может быть, думает, на то и есть телевизор: мелькает-мелькает сперва непонятно что, и — раз потом вдруг! — картинка.
Громов обнял мальчонку, пригорнул к себе теплое, легонькое тельце, тихонько прижал к боку, и долго сидел так, не слушая, о чем там по телевизору говорят, а только глядя, как мельтешат, как торопливо тасуются серые, один на другой похожие кадры…
Не думал, казалось, ни о чем и думал обо всем сразу, краем проходили дневные заботы, трогали его неторопливо и, слегка постоявши около, уходили незаметно, где-то там пропадали, затихали совсем, будто тоже укладывались спать. Потом выплыло одно — случай сегодняшний с Казачкиным, — и Громов, продолжая в телевизор глядеть, невольно прищурился.
Казачкин был один из двух «химиков», которыми наградили недавно бригаду Громова. Второй, что постарше, Рогов, из сачков сачок, видать сразу, а этот ничего, стал стараться, да только сноровки никакой, в тюрьму, говорят, загремел из института, и нынче, когда они с Громовым вдвоем распорки ставили, шарахнул топором себе по ноге. Сперва запрыгал, а потом сел с маху, уперся в землю руками, и Громов начал стаскивать с него сапог прорубленный — тут она из-за голенища, финка, и выпала.
Казачкин перестал дергаться, глядел на свой ножик, а к ним уже бежали от дальних фундаментов…
Сам послевоенная шпана, Громов мало-мало соображал в этом деле, а потому, не глядя на окровавленную ногу, хоть там что, подобрал ножик, постоял на одном колене с ним в руках, как бы раздумывая, что делать, потом, не торопясь, стал засовывать за голенище кирзача на здоровой ноге — засунул и не сказал ничего, только долго на Казачкина посмотрел.
Добро это, «химиков», подбросили в управление совсем недавно, когда Громову из-за Артюшки было маленько уже не до того, потому и не успел понять толком, что за гусь этот Казачкин, не разузнал пока, чего он, такой молодой, успел натворить и чем потом таким отличился, что освободили досрочно, послали помогать, видишь, на ударной, на комсомольской… Или только в том и причина, что народу на стройке не хватает, а то досиживал бы себе как миленький? Так или иначе, а теперь ясно — придется рога обламывать…
И у Громова под большим и широким, чуть вогнутым посредине носом сломались на миг прямые и длинные, во всю квадратную челюсть, губы.
Второй раз с Артюшкой случилась беда, когда Громов укладывал его, а третий раз ночью. Громов, как всегда, спал крепко, и ничего не слышал, и вдруг на тебе: приподнялся на кровати и сел. Как будто кто толкнул его в бок. Нашел ногами тапки и даже не стал простынку Артюшкину щупать — пошлепал в другую комнату, включил свет, оставил щель в дверях и начал перестилать под сынишкой. И тут, среди ночи, он опять постирал и, то ли оттого, что разогнал сон, а то ли от страха, что Артюшка заболел, уснуть потом Громов никак не мог.
Чем же они его там, думал про ясли, накормили?.. Такого с Артюшкой еще не случалось… Или сам недоглядел, дал что несвежее? А вдруг это — дизентерия? И забарабают эти друзья в белых халатах Артюшку в изолятор при инфекционной больнице, что около городского кладбища — только его и видели, а что?!
С вечера еще подкрадывалось к нему воспоминание, которое отгонял как мог, но тут, среди одинокой ночи, оно навалилось, наконец-то, — не совладать. В сорок шестом, когда в колонию попал, заболел он дизентерией, а в больнице мест не было, и пацанов, как он, клали на сдвинутые кровати. Сосед ему достался задохлик задохликом, лежал уже второй месяц, и ночами его трясло; замерзая, он прилипал к Громову, но однажды непривычно тяжело навалился, придавил, и Громов сперва и раз, и другой долбанул его локтем, а потом руками и ногами уперся в стенку, чтобы подальше оттолкнуть, и тот свалился с кровати. После этого никак не мог заснуть, ждал, когда сосед поднимется, но тот не поднимался и не поднимался, и до Громова вдруг дошло — вскочил с кровати, переступил через лежавшего на спине своего соседа и бросился в коридор…