— Скоро полтора будет.
— Первый? Второй?
Громов невольно плечи расправил, голос у него потеплел:
— Пе-ервый!
Усатенький таксист сожалеюще цвиркнул уголком губ:
— Припозднился ты. У меня третьему на днях четыре годика.
— Богато живешь, — слегко поскучнел Громов.
— А я этого не понимаю, чтобы детей не иметь. Лучше голодать буду…
— Оно и видно: опух.
— Ну, ты брось, мок-якорек, ты брось!.. Я тебе по делу. Жинка всех троих — рисовым отваром. Скажешь своей, она небось знает…
— Да нету ее.
Водитель выхватил изо рта сигарету, спросил почему-то с надеждой:
— Бросила?!
— На курсы поехала.
— И ты отпустил?!
— Ладно, я пошел, — сказал Громов.
— Да ты постой!.. Значит, надо было, раз отпустил. Я что? Тебе видней.
— Пошел я…
— Куда тебе? А ну, садись!
— Тут рядом, — замялся Громов. — Да у меня и кошелька с собой…
Водитель выкинул руку:
— Дай монтировку! Вот как врежу сейчас промежду глаз, если не сядешь!
Артюшка мирно посапывал на том же бочке, и Громов, постояв над ним, прошел на кухню и первым делом включил на электроплитке самую большую конфорку — пусть пока греется. Кастрюлю он тоже выбрал побольше, с широким дном, воды немного налил и риса потом бросил совсем немножко — лишь бы скорей отвар. Остудил его в тазике с холодной водой, попробовал, слегка подсластил и ровно в три с Артюшкиною чайной чашкой пошел в спальню. Посадил сонного малыша посреди кроватки и одной рукой поддерживал тепленькую спинку, а другой подавал питье, краем чашки искал губки, хотел, чтобы сынишка выпил, не просыпаясь.
— Ты токо пивни, Артюх! — шептал горячо. — Ну, самый чуток, ну?! И опять спатки… Артюх! Ну, токо пивни!
Половину отвара он вылил мальчонке на рубашку, но остальное тот все-таки выпил и, так и не открыв глазенок, опять упал на бочок.
А через час Громов снова застирывал простынки.
Теперь он уже не стал после стирки ложиться, а заварил себе чаю покрепче, выпил большую поллитровую свою эмалированную кружку и с бухающим сердцем ходил по комнате из угла в угол, сочинял телеграмму.
«У Артема понос» — это слишком. Такую телеграмму на почте запросто могут и не взять. «У Артема болит живот» — тоже не совсем то. Можно подумать, у маленького аппендицит. Можно подумать, грыжа. «Артем маленько приболел» — Рита сразу подумает, конечно, что вовсе не маленько, а тяжело заболел сынишка — как бы от такой телеграммы ей самой плохо не стало. А, может, вот: «Приезжай на денек, соскучились». А что?.. И коротко и душевно.
Громов сперва даже обрадовался, что получилось так складно, нашел бумагу и ручку, сел на кухне за стол и записал быстренько, чтобы не забыть, но потом, когда стал повторять про себя содержание телеграммы, оно показалось ему каким-то таким… Ласковым слишком, что ли. Или он, Громов, слюнтяй какой, чтобы так ласково писать?.. Или кисейная барышня?
А с другой стороны, допустим, разве не приятно было бы ему самому получить такую телеграмму?..
Только не поедет уже потом Рита в Новосибирск на свои курсы. Испугается за Артюшку и не поедет. Пропали тогда надежды Ритины на работу полегче да поинтересней, пропали общие их труды. И выйдет, что во всем-то была она, Рита, права…
Значит, одно остается: будет Громов лечить своего Артюшку сам.
Налил он себе еще кружку чаю, сел на табурет напротив будильника, который стоял на тумбочке, и то и дело стал на стрелки поглядывать — торопить время.
Звонок у старика Богданова не работал, видно, опять замкнуло. Громов постучал выставленными костяшками, но обивка под черным дерматином была тугая и толстая, и тогда он несколько раз подряд сильно хлопнул по ней раскрытой пятерней. Почти тут же щелкнул замок, и старик Богданов высунул голову из-за двери, заморгал удивленно:
— Иваныч?.. А я думаю, кто, как оглашенный… или пожар?
— Да хуже, — сказал Громов, быстро входя. — Понос!
— А… ну, давай, давай быстренько! — и старик, торопливо отступив к вешалке, под которой поверх давно немытой да нечищенной обуви валялась роба, показал рукой куда-то вглубь квартиры.
— Чего давать-то? — голос у Громова был резкий, и Богданов смешался, развел руками растерянно:
— Дак в туалет!
Был он в стареньком, из пожелтевшей бязи нижнем белье и в опорках от катанок на босу ногу, стоял, слегка сгорбившись и поводя головой на вытянутой шее, сощуренными подслеповатыми глазами доверчиво всматривался в лицо Громова, и тот, невольно настраиваясь на виноватый тон старика, грубовато укорил:
— Вечно ты!.. Как будто у меня своего нету… Артем заболел!