— Артем Николаич?! — ахнул старик. — Да как же?.. Только вчерась игрался…
— Вчера и началось.
— Позвал кого-нибудь?
— Никого я не позвал.
— А с кем оставил?
— Да ни с кем. Бросил около люльки бушлат… если вылезать начнет, дак…
— Эх, ты! — огорченно тряхнул кистями рук старик. — Была бы моя супруга, покойница… Она бы враз…
— Да вот я и хочу у тебя: что помогает?
— Так… так, — старик приподнял небритый подбородок и закатил глаза. — Вот! Ежли в ушах пробка из серы… Знаешь, что надо? Сделать из газетки такую большую трубку. Ну, на манер кулька, что в магазине. Только внизу не закручивать, а дырочку. И дырочкой этой в ухо. А потом газетку поджигаешь, она горит и все из уха вытягивает…
— Степаныч! — остановил Громов. — Тебя про Фому, а ты — про Ерему!
— Это да, — торопливо согласился старик. — Ты меня, Иваныч, прости… Такой бестолковый старик стал. Что не надо, вишь…
— Я к тебе что зашел, — снова перебил Громов. — Ты там на участке скажи. У меня отгулов четыре дня. Так я пока не выйду.
— За это не волнуйся.
— В бригаде Сереге передай, пусть там пока командует.
— Да ты за это… Что с Артюшей-то, с Артемом Николаичем делать будешь?
— Это я придумаю, что.
— Да ты пройди, Иваныч! — спохватился старик. — Я тебя хоть чаем…
— Какой чай — ты вон еще глаза не продрал.
— Почему это? — опять как будто растерялся старик. — Я еще час назад встал. Сидел на кухне, чаевничал.
— Некогда, Степаныч, некогда!
Уже на улице Громов пожалел, что так со стариком Богдановым разговаривал. Тот как сирота. От всего былого уюта только одна эта пышно обитая, с красивыми мебельными гвоздиками дверь и осталась. Начал было по привычке на новой квартире обустраиваться, обил ее первым делом, да так на том все и кончилось, на большее старика не хватило, и за дверью за этой, пышно обитой — как Мамай прошел. Сидит, видишь, в исподнем, чаи гоняет.
Артюшка уже проснулся, ткнувшись лбом в подушку, стоял на коленках, взад и вперед под одеяльцем покачивался — это у него всегда, как зарядка. Был он чистенький, и Громов похвалил его, маленько с Артюшкой поигрался, поразговаривал, потом одел его, поставил перед ним неваляшку, а сам пошел соображать завтрак.
То он давал утром Артюшке перед садиком половинку яблока — и все заботы, а теперь придется ломать голову, что мальчонке на первое, что на второе, да что с больным животиком ему можно, а чего нельзя. Но для начала Громов не стал раздумывать долго, решил сварить манную кашу да снова приготовить рисовый отвар — и до еды его дать, и после.
Артюшка не хотел есть, капризничал. Громов попробовал было покормить его с ложечки, но тот выталкивал кашу изо рта, весь измазался и отвар тоже пить не стал, как Громов ни бился.
Расстроенный, Громов оставил, наконец, мальца в покое, пододвинул к столу табурет, сел напротив сына.
— Это что ж такое, Артюх?.. Может, ты как-то сильно заболел, а?
И чем дальше всматривался в Артюшкино личико, тем настойчивей оно казалось ему и чересчур бледненьким, и как будто усталым.
— Или ты за ночь похудал, а, Артюх?.. Вон как глазки обрезало…
Громов потрогал у сына лоб, сбегал за градусником. Взял Артюшку на руки, кое-как пристроил градусник у него под мышкой и крепко обнял мальца, прижал к себе, накрыл подбородком теплую и пушистую маковку.
— Посиди, Артюх, с папкой… посиди. Может, тебе сказку?
В такие минуты, когда он сидел с Артюшкою на коленях, тихонько поглаживал подбородком по головке, дотрагивался умиротворенно щекою, когда дышал теплым Артюшкиным духом, Громову всегда хотелось рассказать сыну какую-нибудь очень хорошую, очень добрую сказку — жаль только, был он не больно мастер по этой части.
— Жила-была. Красная Шапочка, — начал Громов негромко и, как ему казалось, душевно. — Работала она у каменщиков…
Он и сам понимал: что-то в этом начале было не так.
— Хэх, ты! — огорченно вздохнул. — Ты ведь, Артем, дажа не знаешь пока, кто такие каменщики… Ну, вот подрастешь…
Температура у мальчонки была нормальная.
Громов одел его, оделся сам, и они отправились на проспект Добровольцев — в аптеку.
Аптека была чистая и просторная, с двумя большими фикусами в крашеных кадках по противоположным углам зала, но народу в ней толкалось много, и Громов посадил Артюшку на низенькую скамейку около окна, сам стал в очередь. Присматривался к аптекарше, симпатичной, средних лет женщине в очках с желтою, наверно, золотою оправой, прикидывал, как бы по-умному все ей объяснить, и выходило складно, но когда она почему-то слишком внимательно посмотрела на него — «Вам?» — он вдруг забыл, что собирался сказать, нагнул голову, медленно поводил раскрытой ладонью: