— Раздевайся, — сказал уже с кухни между хлебками холодной, из-под крана, воды. — А я сейчас.
И он снова стриг маленькими ножничками папиросную бумагу, разламывал эти страшно горькие таблетки, делал хитрые свои малюсенькие шарики…
Уже за полночь он снова проснулся оттого, что почувствовал: с Артюшкой опять неладно. Однако на этот раз в пробуждении его было столько тревоги, столько ощущения беды, что сердце у него не перестало биться даже тогда, когда он уже переменил постельку и снова лег на свою кровать рядом.
Была глубокая ночь, самая ее глухая середина, но в комнате еле заметно посветлело, мрак из черного сделался синим, и он понял, что это холодная луна, всходившая с вечера над покатыми, с раздерганными перелесками на хребтинах сопками, уже перевалила через крышу на другую сторону дома и теперь сквозь темень тяжело бегущих облаков пытается заглянуть к нему в окошко… Представил себе затихший под свинцовым предзимним небом поселок, в котором кого-то, спокойно спящего, давно уже одолели не значившие ничего летучие сны, а кого-то, обмывавшего квартиру либо орден, все еще распирало желание сызнова начать совсем истончившуюся, совсем было замершую песню, и ему показалось, что все вокруг, знакомые ему и незнакомые, и те, кто давно уже давал храпака, и те, кто еще друг друга уговаривал, домывал посуду, а может, сидел над книгою, над каким-нибудь там тебе курсовым проектом, а то и над рацпредложением, — все они, объединенные стройкой, были как бы вместе, и только он, Громов, остался вдруг совершенно один — с глазу на глаз с неожиданною своею бедой.
Прислушивался к тихонькому дыханию мальчонки, и ему казалось, что стало оно заметно слабее и как бы жалостнее, что появилась в нем какая-то рвущая ему душу безысходность…
А что, если так и не удастся ему, Громову, помочь Артюшке с животиком, и он вдруг и в самом деле умрет!.. Разве такого не бывает — судьбе, ей лишь бы за что-нибудь зацепиться!
Что тогда?
Странное получалось дело: Артюшка был от него, от Громова, слабый пока росточек, он был его продолжение в этом мире, но в нем, таком маленьком и слабом пока, Громов угадал вдруг заодно и как бы свое начало, ведь он, Артюшка, был внучок умершей уже после войны несчастной матери Громова и был внук убитого немцами на фронте отца, и в черточках крошечного его личика проглядывали, наверное, истертые временем, забытые уже всеми черты живших когда-то его предков, а в характере у Артюшки наверняка проклюнулось бы потом что-нибудь от деда или от прадеда, так что он, все пристальней вглядывающийся теперь в свое безродное прошлое Громов, глядишь, да уловил бы зреющим, умнеющим сердцем что-то такое, что осветило бы ему холодную темень безотцовщины и как бы восстановило ту связь между прошлым в Громове и будущим, которая вот-вот могла бы порваться навсегда…
Нет, нет, Артюшка все для него был, больше, чем все, — это за его неокрепшим голоском, в котором то плач слышался, а то плескалась, позванивала радость, о какой он раньше и понятия не имел, пришел Громов в другой, совершенно новый мир — бесконечно тревожный и бесконечно счастливый мир отцовства… Так что же делать в нем, как жить в нем Громову без Артюшки?
Утром, когда, побежденные новой надеждой, потихоньку ушли глухие и безликие ночные страхи, он снова начал давать мальчонке принесенный стариком Богдановым энтеросептол: не зря же сказали, самое сильное лекарство.
Может, надо подавать его дня два, а то и три-четыре подряд, и только тогда будет толк?.. Поговорить бы, конечно, с кем-то знающим, обо всем расспросить бы, обо всем посоветоваться. Только как ты тут посоветуешься, если с Артюшкой выйти на улицу, считай, нельзя — только за порог, уже обратно неси, штаны замывай, а оставить его тоже не с кем. За старой своей знакомой послать, за бабкой Шевченчихой, когда-то сосватавшей ему Риту?.. Та сама про себя говорит, что она «баба-ухо», знает все, что надо знать, и чего уже не надо бы, тоже знает. Да только в том-то и дело, что бабка Шевченчиха тут же небось сообщит обо всем Рите. Просила ли ее Рита, когда собиралась уезжать, или взяла на себя бабка такую обязанность по доброй воле, но только замечал Громов, она за ним да за Артюшкой присматривает. То невзначай вроде бы около дома встретит, как дела, да как что — хотя чего ей, спрашивается, на краю поселка околачиваться, если живет в центре? А то на днях приходила, рулетку спрашивала. Это что же, нету у них в подъезде?.. Да в поселке посреди улицы стань, рулетку у прохожих спроси, тебя ими забросают, а она на тебе — за рулеткою в гости к Громову. Ясно, приходила шпионить.