Момент был самый подходящий, и он решился.
— Это вот, — буркнул вроде бы ни к кому не обращаясь. — Если у маленького — желудочек?..
Стоявшая перед Громовым полная в бежевом потертом пальто пожилая женщина с толстыми ногами в вязаных домашних носках над высокими калошами даже не обернулась, скорее всего не расслышала, зато быстренько глянула на него другая — с простым крестьянским лицом, но одетая во все модное, правда, уже ношеное, старенькое, наверное, дочкино.
— Если только начался, — ответила мягко, — можно чаек некрепкий, такой, чтобы малыш потом уснул. Или марганцовочку. Тоже такую, слабенькую.
— Четвертый день, — сказал Громов.
И тут они почти все отвернулись от кассы, словно затем, чтобы получше рассмотреть Громова.
— Четвертый день, пора уже что-нибудь покрепче…
— А сколько малышу?
— Тут приноровиться надо, кому че.
Ближайшая соседка Громова вдруг обернулась — у нее был печальный взгляд, под глазами иссиня-желтые круги.
— Кровохлебку отварить. Лучше нету.
И очередь живо откликнулась:
— Хорошо, да.
— Прямо погуще, правильно.
— И молока в эти дни, конечно, не давать…
— Вообще ничего молочного.
Смуглая в плюшевой кофте — в «плюшке» — старуха вытянула к Громову костлявую, с пергаментной кожей руку:
— Толченый уголь попробуй.
Он не понял:
— Это как?
— Как, как?.. Да просто. Не этот, конечно, что из шахты. А когда в печке прогорит…
Беленькая, чистенькая, тихая, как мышка, старушка в черном пальто высунула личико из белого платка, сказала словно стесняясь:
— Можно в аптеке взять. Активированный уголь.
— Не будет, так самому, — настаивала в «плюшке».
— Уголь очищает, да…
— А шоколад давать пробовали? — настойчиво спрашивала у Громова низенькая старуха в коричневой кроличьей шубе и шапке-ушанке. — Вы шоколад попробуйте.
— И шоколад помочь может, — вторила очередь.
Соседка с грустными глазами снова обернулась:
— Чернику отварите.
Откликнулись опять:
— Первейшее средство.
— Так завяжет, что…
Глядевшая на всех словно бы с каким превосходством крепко сбитая тетка в синем мужском плаще и в сером в мелкую клеточку платке улучила, наконец, момент, повела на Громова крупной бородавкой на подбородке.
— Человек, а человек? Ей богу, не брешу. Кому че. Шоколад шоколадом, а у меня сам, как с, брюхом плохо — сразу ноги мыть. Прямо из таза этой водички маленько отольет в стакан, выпьет…
Этот рецепт спор вызвал:
— Вы придумаете!
— То у взрослого, а это кроха, можно сказать.
— Дак ведь и не то пить будешь, лишь бы прошло.
Чистенькая старушка в черном пальто и в белом платке спросила мягко, словно почему-то боялась обидеть Громова:
— Кожицу граната отваривать не пробовали?
— Это другое дело, гранат…
— Верное средство, правильно, что и черника.
— И никакого вреда, главное.
Громов только успевал туда-сюда вертеть головой.
А они разошлись! Перебивали друг дружку и друг дружке поддакивали, приводили примеры, ахали, качали головами в тяжелых теплых платках, цокали языком.
Он вспомнил про свой разговор в аптеке.
— А вот что слизь у него?
— Да что, что слизь?.. Оттого и слизь, что животик расстроенный.
— А вот волоконца?
— Волоконца?.. Либо нитку подобрал с пола да съел, либо еще че.
Академики!..
К очереди пристроились еще две пожилые женщины — обе в старых телогрейках и в одинаковых клетчатых полушалках, обе с выцветшими почти добела вещевыми мешками за спиной и с набитыми бумажными кульками авоськами в посиневших на морозе руках. Постояли молча, повертели головами, прислушиваясь, начали сперва легонько, будто бы невольно, а потом все чаще да охотней покивывать, и, наконец, одна сказала низким простуженным голосом:
— А я кого скажу, женщины: тут надо угадать…
Громов поймал себя вдруг на том, что перестал вникать в суть разговора, а вслушивается лишь в звучание голосов, напоминавшее ему что-то давнее и, казалось, почти позабытое… Не такие ли старухи отдавали ему когда-то в очередях крошечные, размером с половину спичечного коробка, хлебные довески, не у таких ли, как они, Громов, бывало, что-нибудь съестное выхватывал из рук или из корзинки вытаскивал?.. Хоть кричали, как будто режут, острыми кулаками больно стукали по горбу, напуганными голосами звали милицию, старухи эти выкормили в войну детдомовскую братву. Неужели не спасут теперь Артюшку?.. И вместе с надеждой, которая все сильней укреплялась в Громове, пришло к нему что-то похожее на запоздалую благодарность и тихое раскаяние.