Поднялся расслабленно с дивана и, слегка пошатываясь, пошел в комнату к Артюшке, стал над ним, спящим…
На улице снег идет, метель, сквозь нее по заводу да по стройке поезда бегут, покрикивают, и люди во вторую работают, кто гвоздики в опалубку бьет, кто сталь варит, а он спит себе, спаситель папкин, сыночек милый, пачкунишка, чтоб по-другому как не назвать.
А что такое с душой? Что ее кольнуло? Куда опять подалась, в какие дали?
Он к темному окошку в спальне подошел, остановился, глядя на безмолвно пляшущий белый снег.
А может, это тогда и звало его и раз, и другой — беспокойство за сына, которое передалось ему от отца, так же остро пережившего когда-то какую-нибудь болезнь маленького Громова, а за отца дед переживал, а за деда тревожился громовский прадед, и так и тянется она из давних-давних времен, и набирает силу, эта щемящая, эта сжигающая огнем тревога за родное свое, за кровное?..
Сел снова на диван, снова глядеть стал на гранаты.
Солнечным жаром горят алые бока — как до сих пор не лопнули?
Артюшкины, подумал, гранаты.
А в письме, подумал, вот что было: тосковала Рита, что дочка ее родная, Зина, с нею не рядом. Она, конечно, писала из деревни сестра ее письмо, просила прислать девчонку, чтобы та вроде помогла ей, да только на самом-то деле все, пожалуй, иначе — это Рита ее просила хотя бы на время забрать дочку. Пока Громов не перестанет, поглядывая на нее, мрачнеть да хмуриться. В то время он не понимал, что сживает Зинку из дома. По мелкоте души?.. Или в торопливости жизни не ощутил еще тогда ни хранящей все теплоты ее, ни сокровенной чуткости не только живого к живому, но и ко всему, что только есть вокруг? С каких же давних времен жил до сих пор, как беспризорник, и то, что с Виталькой задружил, не помогло ему — только теперь, когда родился Артюшка, когда на руках у него переболел, будто восстановилась, наконец, эта кровная связь Громова со всем остальным на белом свете.
Видно, есть у Казачкина дети — девочка либо мальчик. А мать есть?..
Надо бы лечь в кровать, да ему охота глядеть все и глядеть на эти тугие, с рубиновыми зернами внутри спелые гранаты… Или взять один-два да положить с собой рядом. Почему с собою — с Артюшкой! А один можно и с собой…
И ему пригрезилась в полудреме детская его довоенная постель с конфетою или с грецким орехом под мягкой маленькою подушкой.
Привалившись плечами к спинке дивана и уронив голову на грудь, спал он, давно не евший, было не до того, всеми этими отварами, всеми лекарствами, которые сперва пробовал сам, напрочь закрепивший себе желудок, и снилась ему теплая рука, которая с простынки у него под бочком сметала хлебные крошки…