Я зачитался. Грамматика хромала, как и орфография («сирьезен», «галанен», «расведки»), однако текст был написан искренне. О ком идет речь, я понял, лишь добравшись до конца — до абзаца, посвященного дружбе и ее роли в жизни Бадди:
«Дружба значила для него все. Он никогда не поворачивался спиной к другу. Он был великодушен, даже чересчур… он доходил до крайности в своей щедрости. Ни один человек не был для него чужаком — вот почему ему так шло имя Бадди»[13].
Добрый и чуткий человек, описанный в этом некрологе, не был мне знаком. Бадди — плут и прохиндей, он взрывался по малейшему поводу, любил грубые розыгрыши. А помимо всего прочего, был вполне жив.
И все же эта фантазия захватила меня. Неважно, описал Бадди такого человека, каким себя видел, или такого, каким хотел бы стать, — главное, в расцвете сил он, сидя в своем кабинете в отеле «Гонолулу», сочинил себе некролог и поручил кому-то его перепечатать. «Цветов не нужно. Надеть гавайские рубашки», — гласила последняя строка.
Я почувствовал прилив вдохновения. Человеку хватило мужества сочинить прощальное слово самому себе. Пусть это шутка — но это славная шутка. Мне бы стоило сочинить нечто подобное, пародию, тот некролог, которого я боялся заслужить, с перепутанными датами, вымышленными эпизодами, с намеренными пропусками и умолчаниями, такую вот безграмотную версию прожитой жизни.
Я прикинул, каким будет этот неточный некролог. В книге, ставшей бестселлером в семидесятые годы, автор предстал вечно недовольным путешественником. Я жил в колониях. По моим книгам снимали фильмы (имена кинозвезд прилагаются). Я оставил семью и сбежал куда глаза глядят. Из тридцати с лишним написанных мною книг упоминались две, цитировалась худшая из рецензий и слова моего заклятого врага, притворявшегося другом. Женщина, годами преследовавшая меня, теперь жаловалась на мое недостойное поведение: «Он меня лапал!» Я пришел и ушел, исчез где-то на островах Тихого океана. Исписавшийся и списанный за негодностью, я пребывал в полной безвестности, управляя заштатной гостиницей.
Подведение итогов нагнало на меня тоску, и весь остаток дня я сочинял все новые варианты собственного некролога и разрывал их в клочья, придумывал эпитафии («Здесь покоится…») и уничтожал их. Милочка застала меня за этим занятием и поинтересовалась, во-первых, что означают слова «запах ног… вонючие простыни» в списке замечаний по уборке комнаты, а во-вторых, что это я тут делаю?
— Ничего, — ответил я на оба вопроса сразу. — Кстати, когда я умру, развей мой прах на северном берегу.
— А потом могу искать себе другого мужа?
— Разумеется.
— Ты читаешь Баддины бумаги, — сказала она, заглянув мне через плечо.
Я позволил себе даже больше, чем Милочка могла предположить, — я вторгся в самое заветное: под некрологом лежала стопка любовных посланий, которые Бадди долго писал своей жене Моми. Самые ранние — несколько лет назад, последние, судя по датам, — непосредственно перед тем, как Бадди нанял меня на работу. Страстные заклинания вперемежку с якобы реальным описанием прошедшего дня (большинство подробностей выходило за рамки вероятного), мольбы о помощи, обещания, нежнейшие объяснения в любви, какие мне доводилось читать, особенно трогательные из-за своей сердечной безыскусности. Даже неуклюжий почерк Бадди и его синие чернила вызывали умиление. Чем хуже человек пишет, тем легче его слова проникают в сердце. Прав был поэт: несовершенство — язык искусства.
— Моми когда-нибудь заглядывает в отель? — поинтересовался я.
— Она муки, — ответила Милочка.
Умерла десять лет назад — вот почему Бадди так и не отправил свои письма, вот почему они накапливались в ящичке с неоплаченными счетами и некрологом.
Бадди казался мне человеком ограниченным и не шибко грамотным. Я заблуждался: талант у него отсутствовал, но имелся мощный и сложный стимул, побуждавший его писать. Сердечная тоска научила его основам большой литературы: забыть все, что было написано ранее, овладеть временем, заново изобрести истину.