«Но уже время было упущено. Нечего было думать о захвате всей русской армии и, быть может, целой России; оставалось лишь удержать за собой поле битвы. Кутузову дали время опомниться, он укрепился на оставшихся у него малодоступных высотах и покрыл всю долину своей кавалерией».
«Таким образом, русским удалось в третий раз перестроить свой левый фланг перед Неем и Мюратом, но этот последний призывает на помощь кавалерию Монбрюна. Этот генерал был убит и замещен Коленкуром, который, встретив адъютантов несчастного Монбрюна, оплакивавших своего начальника, закричал им: “Следуйте за мной, не плачьте о нем, и идите отомстить за него”!»
«Король указал ему на вновь выстроившийся неприятельский фланг, его следовало бы оттиснуть к центру их главной батареи; в то время, как легкая кавалерия будет пробиваться вперед, Коленкур со своими кирасирами должен будет неожиданно повернуть налево, чтобы с тыла захватить этот ужасный редут, который своими фронтом по-прежнему напирает на вице-короля».
«Коленкур ответил: “Я не замедлю быть там живым или мертвым”. Он отправился тотчас же и опрокинул все, что ему противостояло на пути, затем, неожиданно повернув налево своих кирасир, он первый появился на окровавленном редут, где пал, сраженный пулей. Он нашел могилу там же, где и победу».
«В то время, как производилось это решительное наступление кавалерии, вице–король со своей пехотой почти достиг центра огнедышащего редута. Вдруг он увидал, что пальба прекратилась, дым развеялся и на вершине редута задвигались и засверкали медные каски наших кирасир. Наконец-то эти высоты, дотоле принадлежавший русским, перешли к французами Вице-король устремился туда, чтобы разделить победу, довести ее до конца и укрепиться на этой позиции. Но русские не отказались от неё, они упорствовали, доходя до остервенения. Было видно, как они, не теряя мужества, смыкали свои ряды перед нами и, несмотря на то, что их беспрестанно отбрасывали, они снова под предводительством своих генералов вступали в битву и шли умирать у подножия окопов, возведенных их руками».
Посреди этого грохота войны и еще не остывшего пыла Нея и Мюрата, Наполеон оставался прежним, с ослабевшим голосом и вялой походкой. Но вид русских, свист их пуль и ядер воодушевили его; он приблизился к их позиции и выразил желание отнять ее; тогда Мюрат, указывая ему на нашу почти совсем разбитую армию, заявил, что для этого потребуется гвардия, на что Бессьер, по своему обыкновенно, не упускавши случая отстаивать это отборное войско, в виде возражения, указал на расстояние, отделявшее от нас неприятельские укрепления, прибавив, что между Наполеоном и Францией простирается целая Европа и потому необходимо сохранить хотя эту горсть солдат, на которую император мог бы рассчитывать. И так как было уже около пяти часов, Бертье в свою очередь заметил, что слишком поздно, и неприятель укрепился на своей последней позиции и что пришлось бы еще пожертвовать не одной тысячей человек, не добившись удовлетворительного исхода нападения. Тогда император лишь посоветовал победителям соблюдать осторожность. Потом он вернулся, по–прежнему шагом, к своим палаткам, расположенным позади, отнятой два дня тому назад батареи, перед которой он оставался с самого утра почти безучастным свидетелем всех превратностей этого ужасного дня».
«По дороге он подозвал Мортье и дал ему приказ о выступлении молодой гвардии, но с тем, чтобы она ни в каком случае не переходила оврага, отделяющего их от неприятеля. Он прибавил, что уполномочиваете его охранять поле сражения и принять для этого все нужные меры, и этим только и ограничиться».
«Вскоре он подозвал его снова, спрашивая хорошо ли он понял приказание, и, повторяя свое запрещение вступать в бой, настойчиво предписал охранять поле битвы. Через час он опять послал повторить приказание: ни в каком случае не выступать и не отступать».
«Когда он остался в своей палатке, к его физическому упадку присоединилась большая душевная скорбь. Он только что видел поле битвы, это место говорило красноречивее людей, победа, столь желанная, купленная столь дорогою ценой, не была полной. Он ли, исчерпывавший прежде свой успех до конца, он ли теперь так холодно и безучастно отнесся к высшим милостям, посланным ему судьбою»?