— Воля твоя, отче.
Феодосий наломал хворосту, разжег кресалом трут, а затем пучок сухой травы со мхом. Костер вскоре занялся, а из-под берега появился и Владимир. В деревянных ведрах плескалась вода, в подоле холщевой рубахи парня, заткнутом за пояс, угадывалась какая-то поклажа.
— Вот, тятя, на берегу нашел, — поставив ведра, сказал Владимир и вытряхнул на землю из подола какие-то камни.
Дионисий взял один, потом другой, потер их друг о друга и, смочив руку водой, провел камнем по ладони.
— Вохристый камень, — сказал Дионисий, — таких, Володимир, в здешних местах великое множество. Особо на полях и по берегам озерным. Те поля после дождичка даже цвет свой меняют.
— А эти куда, тятя? — вопросил Владимир.
— Так береги, сыне. В деле сгодится. Вохры много надо будет натирать… давно мы не писали по свежим стенам. Не запамятовали, как надобно цвета составлять? А, Феодосий?
— Что ты, батя, — чуть даже обиженно отозвался старший сын, наливая воду в котел. — Да ты разбуди ночью и то скажу.
— Ну, ладно, — согласился Дионисий. — А ты, Володимир, не забыл на что вот эта самая вохра идет?
— Ежели надо празелень составлять темную.
— Так… И с чем смешать надо?
— К вохре надобно чернил добавить.
— Добро… Ну, а ежели празелень светлую составлять? Феодосий, ответствуй.
— Се дело не шибко хитро. Бери часть желти, да прибавь две сини, али три — вот и будет празелень светлая.
— Верно, — довольный Дионисий опять повернулся к Владимиру. — А теперь ты ответствуй: что пишут празеленью? Ведаешь?
— Ведаю, — кивнул тот. — Пишут рясы святых угодников, землю, дерева.
— А какие ты еще цвета помнишь? — не отставал от сына Дионисий.
— Лазорь, голубец, сурик, киноварь, черлень, брягиль, ражгирь, шижгирь, санкирь, рефть, дичь, ярь, — бойко протораторил Владимир.
— Ты гляди-ка, а! — воскликнул Дионисий. — Молодец, сыне! Даст Господь и ты будешь ладным изографом. А больше мне у Господа и простить нечего… Ну, а что сидим? Пора и кашу варить.
… Горел костер, кипело, булькая в котле, подвешенном на тагане, варево. Феодосий собирал прямо на зеленой траве у костра обеденный походный стол. Он разостлал широкую белую холстину, достал из берестяного туеска деревянные ложки, холстяной же мешок с хлебом, достав из сундука, подал отцу. Тот сам стал нарезать ломти.
… И вот в широкой деревянной мисе дышит паром, пахнущая дымком каша.
— Помолимся, — сказал Дионисий, когда все собрались вокруг скатерти.
Сыновья встали рядом с Дионисием на колени, и он первым осенил себя крестным знамением.
— «Очи всех на Тя, Господи, уповают, и ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животно благоволение», — проговорил Дионисий слова молитвы и осенил крестным знамением походный стол.
Все взяли ложки и Дионисий, постучав по краю мисы, разрешил начать трапезу. Только начали, а Владимир вдруг чего-то увидел.
— Глянь, тятя, идет кто-то, — показал он в сторону леса, из которого недавно вышли сами.
— Богомолец, поди, — коротко глянув на приближающегося путника, сказал Дионисий.
В лаптях на босу ногу, в холщевой рубахе, подпоясанной бечевкой, с тощей серой котомкой за плечами, путник поравнялся с обедавшими изографами.
— Мир вам, добрые люди, — поклонился он Дионисию с сыновьями, сняв с головы войлочный колпак. — Хлеб да соль.
— Спаси, Господи, — ответил Дионисий. — Мир и тебе, добрый человек. Не откажись разделить трапезу с нами.
— Благодарствую, — опять поклонился путник и, сняв котомку, подошел к костру.
— Володимир, — сказал Дионисий, — добавь кашицы из котла.
Путник, помолившись, достал из котомки свою, завернутую в тряпицу ложку и присоединился к трапезе.
— Откуда будешь и куда путь держишь, мил человек? — спросил Дионисий.
— Зовут Егорий, а иду, можно сказать, из самой Москвы. Странствую по святым местам.
— Давно ли с Москвы?
— Ушел оттоль по осени. Молился и трудился в ярославских да костромских монастырях. По весне в монастырях вологодских пребывал. Теперь вот иду в здешние святые места преподобных Кирилла и Ферапонта… А я чей хлеб да соль ем?
— Да и мы, можно сказать, из Москвы. Только давно ушли оттуда. Третье лето, как по монастырям обитаем. Иконники мы, изографы. Дионисий я, а это чада мои Феодосий да Володимир.