Вот почему он ходит и трудится по монастырям северных городов и весей за сотни верст от людных московских улиц.
… Белый храм на высокой горе открылся неожиданно, когда под самый вечер дорога вывела путников в чистое поле. Солнце уже опускалось по небоскату за дальний лес, освещая новую церковь, которая походила на белую лебедь, плывшую над озерными водами, темными окрестными лесами и низкими домишками монастырского села.
— Вот и добрались, слава тебе, Господи, — остановился Дионисий и первым перекрестился.
А скоро телега иконников въезжала в ворота монастыря, у которых встретил их сам игумен Иоасаф.
— Ладно ли добрались, брат Дионисий? — вопросил он.
— Спаси Господи, владыка. С Божьей помощью все хорошо и ладно, — ответил Дионисий и первым подошел под благословение. Следом подошли к игумену и сыновья.
— Господь благословит, — осенив каждого крестным знамением, произнес Иоасаф и вновь обратился к Дионисию. — Все добро свое, как и прежде, снеси вон в ту келью у самого храма. Там и жить будешь. Сыновья же твои рядом в другой кельи.
— Благодарствую, владыка, — поклонился Дионисий.
— Брат Досифей, — обратился Иоасаф к одному из стоящих неподалеку иноков. — Покажи отрокам их келейку, да помоги им… Потом отслужим благодарственный молебен. Поблагодарим Господа за доброе окончание твоего путь к нам, Дионисий.
… Молебен в небольшой деревянной церковке был краток и вскоре Дионисий сидел в светлой и чистой кельи игумена Иоасафа.
— Когда будешь начинать, брат Дионисий? — спросил игумен.
— Все урядим, владыка, тогда и приступим, благословясь. Поутру гляну известь. Может, уже дошла.
— Готова. Она ведь затворена в яме с той поры, когда мы с тобой урядились. Не одно лето минуло. Яма же досками обшита изнутри, как ты и наказывал. Ныне плотники твоего слова ждут.
— Плотникам завтра леса внутри храма ставить. Чада мои завтра же цвета составлять почнут, краски тереть. Вот потом и к стенам приступим.
— Не жалеешь, Дионисий, что пришел к нам в сей далекий край? — вдруг спросил Иоасаф.
— Нет, владыка. Во многих местах Руси побывал я… Служить Господу здесь — великая радость. Много праведников и молитвенников тут было до сего дня. Мне ли сожалеть о чем-то.
— Ты давно ушел с Москвы. А там что? Все еще негде писать?
— Есть да не зовут. Заметил я, что бояться стали звать меня иконы писать и в храмах работать.
— Что так?
— Узнали, сто опалился на меня сам великий князь Иван Васильевич.
— Чем же ты самого государя прогневил?
— То давно уже было… Позвали как-то меня в кремлевскую церковь Спаса — на Бору иконы подновлять, а образ Спасителя заново писать. Подновить-то подновил, а в писании иконы настоятель отец Варсонофий отказал.
— Отчего же?
— Оттого, говори, что платить нечем. А я-то знаю, что не в том причина… Язык мой — враг мой… Совсем недаром так говорят.
— Язык?
— Да… Говаривал я вслух, что власть в кремле московском захватили еретики жидовствующие, а князь великий их своей рукою покрывает. Те же, видя такое заступничество, хулили Господа и Пречистую Его Матерь, глумились над иконами и Святыми мощами. Как такое терпеть можно? И все сии дела творились после Собора, еретиков осудившего. Вот о сих моих словах и донесли до ушей великого князя.
— А как ты узнал о сем?
— Сперва стал замечать, что меня как бы сторониться начали. Потом стали отказывать в писании икон. Заказывать совсем перестали… Позвал в ту пору меня к себе в монастырь игумен волоцкой Иосиф расписывать новый храм Успения. Вот он-то мне и сказывал, что в беседе с ним государь серчал на те мои слова и зело опалился… И вот я тут по зову твоему, владыка.
— Здесь в обители нашей не только ты будешь от еретиков пострадавший. Тут владыка киевский Спиридон, вологодский владыка Филофей, и я, грешный. Мы все рады, что ты с нами будешь.
— Спаси Господи, владыка.
— А что до росписи храма нашего Рождества Богородицы, то у меня сомнений нету. С такими помощниками — сыновьями, да с Божьей помощью тебе, первому на Руси изографу писать будет в радость. А мы будем молиться за тебя и дело твое богоугодное.
— И у меня сомнений нет, владыка,… но хочу я на дело одно у тебя благословения испросить.
— Говори.
— Надумал я перед началом столь великого дела сходить к старцу Нилу на Сору — реку.
— Что ж… Дума твоя похвальна. Сходи, сходи к старцу. Дорогу знаешь ли в пустынь его?