Затем, внезапно переключив передачу, перейдя от сентиментального душевного романтизма к клинической невозмутимости, он продолжил:
— Мужской пенис — это чудо власти и определенности, Орландо! Когда член мужчины полностью эрегирован…
— Я слишком занят, — сказал я, — мы не могли бы продолжить эту восхитительную беседу в другое время?
Он вышел из комнаты с выражением удрученного удивления на своем одутловатом лице.
Мой отец не оставил никакого отпечатка на податливой текстуре моей юной психики; сейчас я с трудом могу вспомнить, как звучал его голос — он был несколько высоковатым и ворчливым, я думаю. Всякий раз, когда я вспоминаю о нем (что теперь редко случается), он представляет собой всего лишь смутный образ, запутавшийся в открытых всем ветрам звеньях темного вакуума. Я не могу разглядеть ничего значительного. Если можно доверять проницательным эзотерическим наблюдениям по поводу этого состояния Герра Доктора Юнга, честь формирования и очерчивания моей натуры безраздельно принадлежит моей матери.
Королева моего детства в Хайгейте[25]
Я преклонялся перед своей матерью. Повернутые на психологии циники будут кудахтать и кивать своими набитыми теориями головами, когда я скажу, что она была моим единственным настоящим товарищем и другом, так же, как и моей матерью, тем не менее, это так; между нами существовала, это может показаться с самого начала, осмотическая связь, которая позволяла ей интуитивно понимать и усваивать каждое мое настроение, любую хитрость и ощущение, каждое летнее облачко и осеннюю тень, которые пересекали пейзаж моей души, и незамедлительно реагировать на них. Иногда я даже не говорил о своем внутреннем состоянии — даже беглого взгляда в ее сторону было достаточно для того, чтобы она узнала и вполне поняла, что происходит в моей просторной чуткой душе. Гepp Доктор Юнг также говорил, что такие вот маменькины сынки становятся, к великому счастью мамочек, гомосексуалистами, однако в моем случае отличный докторский прогноз не совсем верен, так как я испытываю склонность к обоим полам; напыщенный катехизис современных сексологов, несомненно, отнес бы меня к бисексуалам, по так как я всегда считал себя, скорее, причиной для праздника, чем объектом для психологического исследования, я предпочитаю не использовать это понятие. Позвольте нам просто сказать, что спелые обеспеченные дамы и молодые люди с идеальными задницами в равной мере привлекательны для меня; это последнее обстоятельство может быть, я предполагаю, ex consequent[26] того, что мой идиот отец бил меня по ягодицам. Он лелеял надежду, что однажды я встречу «милую девушку» и пожелаю остепениться в браке с ней.
— Неужели ты не беспокоишься, Орландо? — сказал бы он с тошнотворной отеческой конфиденциальностью. — Мисс Правда довольно скоро придет за тобой.
Я считаю это пророчество крайне забавным; в конце концов, какая девушка, — насколько бы они ни была «милой» — могла бы быть достойной величия и божественности моей матери? Только моя мать была единственной женщиной в моей жизни. Я занимался любовью с огромным количеством изысканных созданий обоих полов, но я без всяких исключений любил только мою хайгейтскую королеву.
Моя мать сама по себе была чрезвычайно красивой, и я часто удивлялся, что привлекало ее в моем отце; он, несомненно, был некрасивым, и он не обладал привлекательностью характера или дарованиями. Однажды я попытался удовлетворить свое природное любопытство, откровенно спросив об этом свою мать, но она, похоже, не была расположена к интимным откровениям.
— Здесь должно быть нечто, — сказал я, моя рука покоилась на ее коленях.
— О да, да, это было, Орландо.
— Что?
— Я едва ли думаю, дорогой, что сейчас подходящий момент для того, чтобы затрагивать это в столь личном разговоре. Ни твой отец, ни я — мы уже не те люди, которыми когда-то были. Мы изменились, Орландо; знаешь ли, все меняются рано или поздно. Я все еще люблю твоего отца. Я им вполне довольна.
— Но почему ты его любишь? — упорствовал я.
Мама улыбнулась мне: улыбкой безграничного терпения и сочувствия. Она никогда не злилась на меня.
— О, Орландо, дорогой, когда-нибудь я объясню тебе все, и тогда ты поймешь.
Но она так и не объяснила, а я так и не понял.
Много лет спустя, под воздействием невероятно замечательной бутылки «Chateau Neuf du Pape», я оказался столь неосмотрителен и безрассуден, что заговорил об этом с Генрихом Херве.