- Вы сами против себя говорите!
- Позвольте. Но сохранение немцами Моонзунда нарушает другой - и на этот раз основной - принцип каждого перемирия: стратегическую равноценность его для обеих сторон. Немцы за перемирие могут в далеком даже тылу, где будут разрешены переброски, сосредоточить сильный десант и при возобновлении действий перебросить его на исходные позиции Моонзунда раньше, чем мы при наших сообщениях сможем хоть сколько-нибудь заметно усилить наши войска на том же участке фронта. В случае же очищения Моонзунда...
Олич опять перебил:
- Яснее ясного. Немец нипочем не уступит. Сами бы вы на месте Гофмана уступили? То-то и есть. А с запросом ставить условия нам непригоже: революция не торгуется. Это вам - не базар.
- Легче, Олич.
- Трудно легче, товарищ комиссар. Такие условия ставить - это ж, прямо можно сказать, на срыв делегации бить... против расчетов.
Альтфатер сказал строго:
- Кроме расчета еще есть и честь.
Дедяков, до тех пор сидевший молча в углу, взорвался для всех неожиданно: всем известно - не из речистых он, Дедяков.
- Ежели так, и мне слово. Я по сю пору молчал, потому что о стратегическом спорить мне, я считаю, еще не по знанию. Но ежели сейчас уже не о стратегическом, а о чести, тут я сказать могу и должен. У нас честь одна: сберечь Революцию. Я еще когда непартийный был, совсем мало что понимал, отвозил на фронт листовки. Так там было написано, в память мне навсегда впало: только тогда освобождение народам придет по всему, я говорю, свету и войне конец и насилию, когда власть будет у революционных рабочих Советов. Пока только в России у нас они и есть. От нас - по всему миру пойдут. И потому нашу власть должны мы сберечь во что бы нам ни стало. Без мира в России никакой власти не удержать. Немцы - черт их там знает без мира еще и могут, может, как-никак обойтись, а мы - никак. А стало быть, на риск в этом деле идти - допустить невозможно. Это я, темный, еще и тогда понял. Неужто вы, ученые, не понимаете?
- Вопрос, я повторяю, - упрямо сказал один из полковников, - идет не только о государстве, но и о чести Российской армии. В нашей командировке от Генерального штаба сказано совершенно недвусмысленно ясно, что наша задача - "отстаивать интересы русской армии - (он ударил на слове) - и ее союзников".
- Их не хватало! - выкрикнул Олич. - Вы их, что же, с нами в одну строку пишете? Для вас что французский генерал, что наш революционный рабочий - одно?
- Союз, насколько мне известно, не расторгнут, - холодно ответил полковник. - И мы, следуя точно директивам Генерального штаба, опубликованным, к слову сказать, официальным его сообщением с ведома правительства, надо так полагать, вносим в условия перемирия особый пункт, оговаривающий, что даже нынешний договор вступает в силу лишь после утверждения его Учредительным собранием и после присоединения к нему союзников.
- Маком! - рассмеялся Олич. - Такого пункта не будет.
Альтфатер нахмурился:
- Мы начинаем, кажется, говорить не по-деловому. Настроение товарищей Дедякова и Олича вполне недвусмысленно, но для военной консультации и, я полагаю, для товарища комиссара, как долженствующего стоять на официальной точке зрения, никаких разговоров о сепаратном мире быть не может. Пункт о недопустимости перебросок с нашего фронта на Западный во время перемирия не встретил никаких возражений; пункт, оглашенный полковником, о присоединении союзников и Учредительном считаю не в меньшей мере отвечающим политическим нашим заданиям: военная делегация его поддерживает полностью... оговариваясь, впрочем, что мы не принимаем на себя вообще, как военные эксперты, политической ответственности. В сообщении Генерального штаба об этом сказано ясно. Что же касается Моонзунда, то мнение военной комиссии а здесь за ней, я считаю, решающее слово, потому что это стратегия, а не политика...
- Та-ак! Моонзунд вам - не политика?
- Олич!
- Слушаюсь, товарищ комиссар.
- ...мнение военной консультации, я повторяю, здесь также совершенно единодушно и категорично. Мы настаиваем на включении обоих названных пунктов.
Комиссар пожал плечами:
- Хорошо! Мы перенесем вопрос в политическое бюро делегации.
Дедяков вернулся с заседания военной комиссии в свою комнату хмурым. И еще круче нахмурился, когда увидел: на столе, строем, шесть бутылок пива, бутылка белого, бутылка красного, бутылка коньяку.
- Это еще что?
Ответил Гай. Он стоял у открытой двери.
- Полевой рацион. Мы довольствуем наших гостей по штаб-офицерскому штату. Разве это мешает - рюмка доброго коньяку в минуту усталости? Наши солдаты получают также коньяк.
- Перед боем, - не удержался Дедяков.
- После победы тоже, - спокойно ответил Гай. - Каждый день. Коньяк полезен для здоровья. Не так, как водка.
- Лишнее совсем, - отрывисто сказал Дедяков, не глядя на Гая. Прикажите убрать - все равно я пить не стану. Да и никто не станет из наших.
- Но! Никто!.. - усмехнулся Гай. - Я не мешаю? Моя комната по случайности рядом. Если вы еще не собираетесь отдыхать, вы разрешите, быть может...
Не дожидаясь ответа, он вошел и прикрыл дверь.
- И, может быть, в самом деле - рюмочку коньяку? Нет? Но вы же, наверно, устали... Ваше заседание было долгим.
- Ежели вы затем, - сорвалось у Дедякова, - то я ведь о заседании не могу вам ничего рассказать...
Гай дернул шеей:
- Простите меня, но... не надлежит так говорить. Мы не в штабе или где... Мы трактуем о мире и, может быть, о союзе. Я не политик, но я не могу не видеть разных возможных дел. И я зашел только сделать свидетельство уважения.
- Я не о том, - поправился Дедяков. - Я ж не в обиду...
- Я и не принял так, - быстро перебил Гай. - Но в некоторой мере вы правы: у меня есть вопрос к вам, вернее... дружеское предупреждение.
Дедяков стал еще настороженнее.
- Вы позволите? - Гай сел к столу и, достав из кармана нож, отогнул пробочник и быстрым привычным движением откупорил коньяк. - Мы все-таки выпьем по рюмочке для нашего знакомства и для ознаменования сегодняшнего дня.
Две рюмки на столе, действительно. Подготовлено, что ли? Надо у Олича посмотреть: сколько там. Подстроено или... по штату.
- С сегодняшнего дня ваша власть может считаться окончательной: взятие Ставки решает спор. - Гай осторожно налил коньяк в узкие рюмки. - Конечно, мы не сомневались и раньше, иначе мы не стали бы трактовать, это же вам ясно, конечно. Но пока в Ставке были ваши враги, можно было ожидать осложнений. Только теперь мир, который вам так необходимо нужен...
- А вам? - спросил Дедяков.
Гай усмехнулся:
- Вы - военный и понимаете сами, что освободить армии на Восточном фронте и перебросить на Западный, чтобы прикончить врага, который еще пытается сопротивляться, для нас представляет интерес. Это скорее приведет войну к концу, что отвечает и вашим желаниям. - Дедяков усмехнулся, но Гай не поднял глаз. - Если бы нам не было выгодно, мы бы не шли на мир, конечно. Но он нам не необходим, тогда как вам...
- Вы это к чему, собственно? - сдерживая все сильнее накипавшее раздражение, проговорил Дедяков. Он понимал, что резкого слова сказать нельзя, что обязательно нужно дослушать офицера до конца, но держаться было трудно.
Гай отхлебнул коньяку:
- К тому, что, как мне кажется, - я уже просил разрешения на дружеский совет - надо принять все меры, чтобы не допустить срыва переговоров.
Дедяков хлебнул коньяку в свою очередь:
- А кто их собирается срывать?
- Сорвать можно, не ставя себе этого задачей, а просто не рассчитав. Вот пример: у нас в тылу, среди наших солдат, распространяются листовки за подписью Ленина...
Гай пытливо посмотрел на Дедякова. В эту минуту вошел Олич. Дедяков обернулся радостно. Ну, выручил! А то, шут его знает, как тут с этим... Олич оглянул обоих недоуменно. Дедяков заговорил торопливо: