Энгельсов, забыв чинопочитание, расстегнул воротник кителя. Было душно и зябко.
- Если ее не взять...
- Всех возьмем, не беспокойтесь, - сказал сердито и сухо полковник.
Сказал уверенно, но по его глазам Энгельсов ясно видел: говорил он это для форсу, для жандармского престижа, а на деле - все уйдут, никого не поймают. И прежде всего уйдет Ирина. Из Кронштадта ушла, из Киева ушла. Уйдет и отсюда.
- Она, наверно, к Гагарину прямо. Гагарин изорвет свою прокламацию. Надо к Гагарину прежде всего..
- Вы простите, ротмистр, - совсем уже сухо сказал полковник, - но разрешите с вами попрощаться. К кому раньше, к кому позже - это мы сами знаем. Вы свое дело сделали, теперь мы будем делать свое. Честь имею.
Вихрев сидел на кухне с денщиком поручика Бирюлева, зашедшим его проведать: как-никак земляки. Оба замолчали и притаились, когда застучали тяжелым, волочащимся звоном шпор штаб-ротмистровы шаги по коридору.
Вихрев качнул головой:
- Лют вернулся. По аллюру слышно. А
"Лют" - подходящее слово. Войдя в комнату, Энгельсов смахнул на пол сердитой рукой белевший - насмешкой - на столе лист, исчерченный старательными росчерками:
Штаб-ротмистр Полынин Штаб-ротмистр Полынин Штаб-ротмистр Полынин ,
Старое имя, новое имя... один черт. От старого - не отвяжешься теперь. Теперь, как ни назовись, будут говорить: бывший Энгельсов. Три часа назад не было бы этого. Теперь - будет. Теперь от Энгельсова не уйти: попал на заметку, раззвонят обязательно, кто выдал. "Выдал". И слово, как нарочно, придумали какое-то подлое: "выдал", "предал". Офицер офицера. Раньше не было Энгельсова - был штаб-ротмистр. Мундир, под мундиром - кожа, под кожей - мясо, кости: тело. Чье? Неизвестно. Может быть, Николаевского? Три часа назад. Теперь известно: Энгельсова.
Не снимая кителя и сапог, он лег на кровать. Так он ложился только, если очень сильно выпьет. Сегодняшнее стоило сильной выпивки. В голове было ломотно и угарно.
И все из-за нее. Из-за Ирины. Откуда ее нанесло? Следила? Тогда, у Гагарина, она не поверила. Очень очевидно. Но следить - нет. Просто случай. Судьба. Божий перст.
Он приподнялся на кровати и сжал кулак:
- За такой перст - по морде бить надо!
Время шло. Стемнело совсем. Зажечь лампу, что ли? Или сходить в жандармское, справиться: взяли, нет? Особенно эту, Ирину.
И от имени мысль опять - по кругу, по кругу, по кругу: не выскочить. О том, возьмут или нет, и о том, что, как ни назовись теперь, все равно будешь - Энгельсов.
Вопрос чести? Вы так думаете, поручик Гагарин?
Прокламацию из атласа фортификации он давно сжег, пепел выбросил, желторотый этот, чахотка бродячая, сидит, читает толстую книгу. Стук. Он открывает жандармам - в шароварах и рубахе, без кителя, заложив пальцем страницу. В комнате ничего подозрительного нет. В квартире ничего подозрительного нет. Без достаточных доказательств нельзя арестовать офицера. Офицер - не шпак. Шпака может взять за воротник любой городовой, офицера - никто не может, если нет доказательств, бесспорных, налицо. Честь мундира, ничего не поделаешь.
Он сбросил ноги с кровати:
- Вихрев!
Кухонная дверь хлопнула. Но Вихрев не дошел: в прихожей заливисто и тревожно зазвонил звонок; он бил языком беспощадно, захлебываясь, без остановок и передышки. Энгельсов слышал, как помчался бегом к парадному входу денщик, как завизжали петлями, раскрываясь в коридор, соседские двери; женский голос (Энгельсов сразу узнал: учительша, седая, кудлатая) выкрикнул пискляво, по-птичьи:
- Не пожар ли, храни Господь?!
На что другой голос, мужской, ответил хрипло, испуганно:
- Обыск!
Штаб-ротмистр вскочил.
Так. Наверно. Жандармы. За ним. Ни Ирины, ни Гагарина, ни Самойлова никого не поймали. Удар впустую, по воздуху. Полковник решил: Энгельсов разыграл с ним комедию. Нарочно, чтоб подвести охранное. Должен так решить: зачем он пришел в жандармское, Энгельсов? Взять справку о Полынине, которого пока и вовсе нет. Очевидно, приходил выведать. Союзный. От Николая.
Застучали шпоры. Они приближались к энгельсовской двери быстро, неистовым бегом. Жандармы. Наверно. Так.
Энгельсов сбросил китель, чтобы встретить жандармов, как встретил Гагарин, в рубашке и рейтузах. Дверь распахнулась. Брике, корнет одного с Энгельсовым эскадрона, бурей ворвался в комнату и, широко разведя руки, сжал штаб-ротмистра в объятиях:
- Ур-р-а!
Пьян? Нет.
Энгельсов высвободился с трудом:
- Что ты... спятил?
- В точку! - Корнет отступил на шаг, стал в позу, известную каждой девице по обложке популярнейшего романса "Гусар, на саблю опираясь...", и запел именно этот романс, во весь голос.
- Что? - выкрикнул Энгельсов и схватил корнета за плечо.
- Государь император, - захлебнулся восторгом Брике, - вернул гусарским и уланским полкам прежние наименования и - форму! Венгерки, венгерки, Энгельсов! Кивера!
- С помпонами и кутасами?
Вот почему сегодня, через три дня, в полку не должно быть Энгельсова. В гусарском полку... Еще бы! Это же не драгуны! Собакин знал. Слухи о восстановлении гусар и улан и прежнего их блестящего обмундирования - в целях подъема офицерского духа, сниженного неудачной войной и революцией, ходили уже давно. Но что это в самом деле случится...
- Вихрев! - крикнул Энгельсов так, что в окне задрожали стекла. Волоки, что там у меня есть! Мадера, коньяк... Два стакана. - Он перекрестился. - Господь Бог мой! Мечта всей моей жизни! Гусар!
Вихрев торопливо зажег лампу и принес бутылки и стаканы.
- Некогда, - заторопился Брике. - Я ж только на минутку... за тобой. Наши все уже в собрании. Там чествуют. Собакин - в новой форме.
Через три дня! Ну знал же заранее, конечно...
Энгельсов, проливая коньяк на стол, наполнил стаканы:
- Здоровье государя императора. Ур-ра!
- Ур-ра! - подхватил Брике. - Вихрев, ты чего стоишь, как дубина? Кричи "ура" Его Величеству. Все время кричи, пока мы пьем. Так кричи, чтобы глотка лопнула.
Денщик вытянул руки по швам:
- Ур-р-а-а!
Энгельсов выпил до дна и, поставив ногу на стул, разбил стакан о шпору.
- После такого тоста - из этого стакана не пить.
Вдогон звякнули осколки Бриксова стакана.
- Да... Это вот - царь! Этот понимает, что нужно офицеру. Не то что папаша, Александр Третий, - помянуть нечем.
- Пехотный был царишка, - подтвердил Энгельсов. - Самому на коня не сесть было, так он - себе под масть - всю кавалерию запехотил, оборотил гусар и улан - в драгун. Без малого ездящая пехота! Никакого блеска - ни в строю, ни в бою. Срам. А царь Николай недаром лейб-гусарский мундир особенно любит... этот понимает, что у настоящего человека от помпона и кутаса, от ментика и ташки - душа горит!
- Пошли!
В дверях Энгельсов остановился:
- Вихрев! Ты отныне гусар! Понял? Чувствуешь, морда, какова честь? В ознаменование приказываю: напейся на радостях, как сукин сын. Ночевать я сегодня не буду. Брике, дай ему трешницу: у меня мелких нет.
* * *
В собрании гремело "ура" вперемежку с военным оркестром: исходя усердием и потом, дули музыканты в серебряные, георгиевские, в бою заслуженные трубы - гремучий, мазурочный гусарский марш.
Окруженный толпой офицеров, полковник Собакин стоял, багровый от гордости и вина, - в новой форме. Вместо темного мундира с тощим шитьем по обшлагам и воротнику - небесно-голубая венгерка, расшитая серебряными шнурами по груди, заложенная широчайшими шевронами по рукавам, по воротнику; вместо синих рейтуз - малиновые с серебряным позументом чакчиры. Левой рукой он опирался на кривую, чуть не в кольцо изогнутую саблю в ярких, нестерпимо блестящих ножнах.
Брике не то всхлипнул, не то заскулил по-щенячьи и рванулся сквозь офицерскую толпу к командиру:
- Разрешите!
Он перекрестился и благоговейно приложил губы к венгерке - к завитку серебряного шнура у плеча. Как в пятницу на страстной прикладываются православные к плащанице. Собакин поощрительно потрепал его по плечу.