Трактат в лицах вышел двумя изданиями и оба раза исчез с прилавков тут же. Впрочем, как и другие мои книги.
Прежде, однако, необходимо обозначить то, о чем подробная речь в последующих моих письмах к тебе.
Итак, в сущности, арестованный фильм «Застава Ильича» («Мне — двадцать лет») был спасен прежде всего самими его авторами. Но помощь этому со стороны инстанций была тут очень нужна.
Не могу не обратить твое внимание на такой важный момент для понимания лично моего настроения. Между прочим, тут есть и особая символика. Символика эта в непростом совпадении: начинал я свою результативную деятельность в кинематографе с опасного тогда участия в спасении фильма Марлена Хуциева и Геннадия Шпаликова «Застава Ильича», ныне признанного мировой классикой, а закончил тем, что отдал максимум усилий тому, чтобы был создан эпохальный фильм Андрея Тарковского «Андрей Рублев» (соавтор сценария Андрон Кончаловский). Четыре года я ложился спать с реальным ощущением опасности: вот-вот что-то (то, или это, или нечто пока неведомое) вполне может прервать продвижение необыкновенного феномена... Феномена такого, который, если его сохранить, перекроит наше нынешнее художественное (и нехудожественное) сознание. Перекроит его прежде всего тем, что после этого старый кинематограф, в сущности, становится на прикол. К тому же Андрей Тарковский в те дни уже слышал за своей спиной частое и чистое дыхание тех, кто, как и он, осознанно творил не партийные и не классовые реальности искусства, а общенациональные.
Это и есть высший демократизм самого искусства. Демократично искусство, которое не лжет.
Некогда я переживал по поводу того, что меня полностью обошли официальные награды мирного времени. Теперь же я горд тем, что, возможно, единственный в среде ветеранов, не имеющий никаких государственных наград. И мне дороже этих знаков внимания начальства моего (редко когда умного и почти всегда подлого), да, да, дороже мне то, что, к примеру, Андрей Тарковский не раз заявлял, что, если бы не автор этих строк, фильм «Андрей Рублев» не был бы и создан. Стало быть, и он, Андрей Тарковский, оказался бы, в сущности, не востребованным в том именно масштабе, какой ему четко определен ныне всемирной славой. Предопределение это связано прежде всего с тем, что великий фильм был им создан, несмотря на попытки перекрыть Андрею Тарковскому шланги питания его тогдашней творческой жизни.
Так-то, бывший мой коллега и, как тогда казалось, мой единомышленник Александр Николаевич Яковлев! Ясно, что в дальнейшем — на фоне того, о чем здесь сейчас пишу, — вырисуется вполне ясно и твоя роль. Особенно на фоне того бессилия, какое ты олицетворял собою в ходе почти целого десятилетия, выдвигая на горизонты «перестройки» один вертлявый блеф за другим.
Напомню, эти страницы мои, которые сейчас лежат перед тобой, — они лишь вступление в тот, в сущности, диалог, который в сознании нашем давно уже начался — в ходе неназойливого разговора нашего с памятью своей. Она не отпустит нас, пока мы, лично сами, не расскажем людям об этом ренессансе в русской культуре. В меру своей компетентности.
В связи с этим я и хочу все-таки ввести в разговор наш еще такой поистине уникальный сюжет, как оказалось, об очень неблизких друг к другу наших личных судьбах. В разговор о том, из-за чего же это все случилось. Такой ли уж горькой для тебя оказалась твоя нынешняя чаша? В какой мере трагичны (и трагичны ли) твоя и моя судьбы в полувековой послевоенной нашей одиссее?
Кто же, как не ты, наиболее громко предал наше фронтовое поколение (мы с тобой оба инвалиды Великой Отечественной), отдав его — почти поголовно выбитое — на дегероизацию именно тем, которые и саму Россию стремятся ныне представить годной лишь к распродаже с молотка...
Впрочем, тут сейчас продолжу о тех, кто навсегда прославил Отечество наше своим искусством. Продолжу и о тех, кто споспешествовал этому. В какой это мере и в каких формах произошло? Ведь произошло.
Об Андрее Тарковском мною в дальнейшем изложении будет более полный очерк. Не будет обойден и Арсений Тарковский — отец Андрея. Здесь пока дан только один, но особенно важный для меня эпизод.
Помнится, у Гёте есть такое наблюдение: только отец не завидует своему сыну... В смысле, что мать может и завидовать (и завидует) дочери. Отец способен полностью слиться своей радостью с радостями своего сына. Они в таком случае составляют нечто единое. Об этом и вспоминаю часто — в связи с редчайшим единокровным тандемом Арсения и Андрея Тарковских. Природа тут не отдыхала ни на ком (если вспомнить автобиографические мотивы мысли Льва Толстого в высказываниях об отцах и детях).