"Вернулся, это хорошо", — с радостным облегчением подумал Зубов, понимая, что хоть на ближайшие полчаса угроза быть расстрелянным миновала.
Альберт, в свою очередь увидев Зубова, ещё издали улыбнулся ему, как старому знакомому, и даже еле заметно подмигнул ему, что выглядело уже совсем странно.
"Что тут происходит?" — спросил себя Зубов и, не найдя ответа, в нерешительности остановился у двери.
Тогда комендант сам поторопился к нему. Его речь началась с извинений за то, что произошло с Зубовым ночью. Комендант всё время повторял: "Танки, приказ, танки! Ввели в заблуждение!", и Зубов вынужден был прервать его, уловив в этом несвязном потоке объяснений твёрдое слово "ультиматум".
— Ближе к делу, господин комендант. Какой ультиматум?
— Русский. Последнее предупреждение. Очень строгое. Мы много совещались. И приняли трудное для нас решение.
— Давно пора, — сказал Зубов, стараясь не смотреть в лицо Юнгу, вновь источавшее подобострастие и от этого ставшее ему ещё более противным.
— Господин парламентёр, я должен вам признаться, что здесь нам в крепости приходилось сражаться на два фронта: и против ваших солдат, и против вашей агитации.
Комендант приложил ладонь к груди, что должно было свидетельствовать об его искренности.
— Ну, агитатор тут, положим, я один, — сказал Зубов.
— А эти голоса, которые мы слышали, наши женщины, дети, все они требуют мира. Солдаты тоже люди, и у них есть сердце. Потом эти ваши антифашисты…
— Ну, проще говоря, народ, немецкий народ, господин комендант, которому вы осточертели и с вашим фюрером, и с вашей войной, — зло перебил Юнга Зубов. — Но вы, кажется, ищете у меня сочувствия.
Красное лицо Юнга приобрело пунцовый оттенок. Он отошёл подальше от Альберта и, как бы прячась от посторонних ушей, негромко сообщил последовавшему за ним Зубову:
— Вы должны меня понять, за сдачу крепости я могу быть приговорён немецким полевым судом к расстрелу. Я, который не имел ни одного выговора за тридцать лет безупречной службы… — Комендант, видно, хотел добавить "фюреру", но осёкся. — Вы слышали о Петерсхагене, полковник, кавалер рыцарского креста. Это комендант Грайфсвальда. Сдал город русским и… приговорён, — правда, заочно.
— И что же. Он ведь жив?
— Наверно. Впрочем, я не знаю.
Комендант вопросительно и с заискивающей надеждой смотрел в глаза Зубову.
— И вы будете жить… А бояться, Юнг, вам надо другого суда. Суда совести и своего народа.
— Да, возможно. Но я солдат, я только выполнял приказы, и все только выполняли приказы! — бормотал комендант, но Зубову надоела эта "доверительная" беседа с Юнгом, и он сдержанно, но достаточно твёрдо напомнил ему, что именно по приказу коменданта Шпандау он, русский майор, просидел ночь в одиночке, голоден, измучен и сейчас требует от коменданта только одного — незамедлительных решений.
— Не тяните, господин полковник. Все сроки уже прошли. Вы играете с огнём.
Возможно, Юнгу и хотелось ещё потянуть время, когда, оставаясь комендантом, формально он ещё не был пленным офицером, может быть, он ещё ждал "чуда", того самого чуда спасения и победы, которое до последнего часа ему обещал Гитлер, не осуществили Геббельс и Борман и вряд ли уже подарит Дениц, а возможно, этот химик в военном мундире просто страшился решающей секунды, и все терзания души отражались на его пылающем лице.
Но всему приходит конец. И комендант решился. Он вобрал в себя воздух, замер так на мгновение, словно бы опасался, что произнесённое им сейчас слово… разорвёт ему грудь!
— Мы… капитулируем! — выдохнул из себя комендант и отёр со лба испарину.
— Когда? — взглянув на часы, спросил Зубов.
— Через час разминируем и разбаррикадируем ворота.
— Хорошо. И пусть весь гарнизон выстроится около ворот. Тут же сложит оружие!
— Яволь! — послушно и старательно кивнул комендант.
— А теперь, господин комендант, извольте отправить меня в мой штаб, чтобы мы подготовились к этой процедуре, — произнёс Зубов тоном, исключающим все колебания или проволочки. Перед Юнгом стоял уже не парламентёр, а офицер, диктующий условия сдачи крепости. — Вы тут постарайтесь-ка побыстрее собраться, — закончил Зубов, и Юнг почтительно склонил голову. С этой секунды их роли переменились решительно и бесповоротно.
И вот снова балкон, высокая стена и неудобная, болтающаяся под ногами верёвочная лестница. И последняя остро колющая сердце тревога: а не саданёт ли из автомата какой-нибудь эсэсовец, рассчитывая на безнаказанность в общей суматохе капитуляции и соблазнённый такой крупной и живой мишенью, видной изо всех амбразур?
Не продиктует ли такой выстрел ненависть, которая, вопреки отчаянью обречённости или же благодаря ему, сама конвульсивно сожмёт указательный палец на спусковом крючке? Ищи потом стрелявшего по всем закоулкам крепости. Да и искать-то будут уже без него, майора Зубова.
Противная мысль, но трудно от неё отвязаться. Зубов вспотел от напряжения, пока спускался по лестнице, торопливо ловя ногой ускользающие ступеньки.
А когда ступил ногой на твёрдую почву, изо всех сил стараясь не бежать, крупно зашагал подальше, подальше от стены! Шагов через пятьдесят он заставил себя остановиться. И только тогда оглянулся… Нет, ничего не произошло. Комендант уже не стоял на балконе, за Зубовым как будто бы никто не следил, и амбразуры на серой стене были пусты.
И вот он шагает по городу Шпандау. Когда человек выходит из тюрьмы, пусть даже он просидел в ней только одну ночь, он смотрит на мир с удивлением ребёнка и поэта. Как прекрасны деревья, и дома, и высокое небо, и зелёно-зеркальная гладь озера Хафель, на которой перевёрнутым силуэтом отразились зубчатые стены и башни Шпандауской цитадели.
Но как странно: в первое мгновение всё это великолепие живых красок природы представилось Зубову чем-то вроде яркого миража, словно бы блеснувшего в воспалённом мозгу человека, просидевшего ночь в камере смертников.
Зубов поводил головой из стороны в сторону, чтобы стряхнуть с себя это наваждение. Несмотря на усталость и бессонную ночь, он шагал легко и быстро. Он был весь полон молодой энергии, вновь обретя право на жизнь, и для полноты ощущений ему не хватало только друга, которому он мог бы рассказать всё, что случилось с ним в цитадели.
Зубов надеялся, что в штабе дивизии он застанет Лизу.
По дороге ему попались несколько немецких женщин в тёмных фартуках и с мётлами в руках, подметавшие шоссе. Ещё шла война, и вряд ли кто-либо мог приказать им производить уборку. Просто они вышли на улицу сами, едва смолкли здесь выстрелы, чтобы привести в порядок участок перед своим домом. Давно заведённый порядок и сложившаяся годами потребность в нём оказывались сильнее всей той сумятицы и хаоса, который приносила война.
"И притом это немки, — подумал Зубов, — немки, и этим многое сказано".
Одна из этих женщин с тёмной косынкой на голове, закрывавшей весь лоб, осмелев, подошла близко к Зубову, когда он остановился, чтобы просмотреть вывешенную нашей военной администрацией доску объявлений. Зубов ощутил на себе её пристально-изучающий взгляд. Что так удивило эту жительницу Шпандау?
Не то ли, что русский офицер так бегло читает по-немецки?
"Они приглядываются к нам, — подумал Зубов, — а мы приглядываемся к ним. Ведь история определила нам вместе подымать теперь эту страну…"
В штабе комдива не оказалось, и Зубов сообщил новости Волкову.
— Добро. Встретим, как положено, наконец-то у них мозги встали на место, — сказал Волков Зубову, по обыкновению своему разложив на столе бумаги и карты и что-то сверяя на карте по бумаге.
— Да, но пока у них мозги встали на место, я сам чуть было не лёг в землю. Ведь этот комендант хотел меня расстрелять.
— А чего же — мог вполне, — с печальной уверенностью подтвердил Волков и, подняв голову, пристально, словно бы удостоверяясь, что перед ним стоит действительно Зубов, посмотрел на него.