— Так-то оно так. Но я видел, что ты целовался с Киттингом.
— Я?!.. Это ж официальная встреча… он тост поднял за Верховного… и потом музыка!
Зубов усмехнулся и вспомнил, что на этой встрече командиров советской и американской дивизий за Эльбой после взаимных приветствий и награждений американский оркестр два раза исполнил русский гимн… "Интернационал". Другого они не знали.
Сергей Свиридов, которого отец взял с собой на встречу, должно быть, имел в виду эту музыку.
— Я пить с ним пил, потому что этикет, но не забывал, что теперь задача разведки тоже оставаться начеку. Между разведчиками, как говорится, мирного сосуществования нет и не предвидится.
Генерал с улыбкой посмотрел на Зубова и подмигнул ему, как бы приглашая полюбоваться на искреннюю горячность сына.
Сергей же продолжал рассказывать о том, что американцы и англичане на оккупированной ими территории сохранили пока прежние органы власти, в том числе и полицию. И более того, организуют нелегальные бюро по вербовке фашистски настроенных поляков и югославов, якобы… для войны с Россией.
— Вот что делают союзники! Отец, ты понимаешь! — воскликнул он, кажется, впервые в присутствии других офицеров забыв про уставное обращение.
— Да, кое-что делают, но к этому надо относиться спокойнее! Вся эта подпольная возня не может изменить главного. Мы вступаем в длительную полосу мира и сосуществования. Остаётся, конечно, идейная борьба и наша готовность ко всяким неожиданностям… Фашизм надо искоренить в этой стране, вынуть его из немецких сердец. Вот сейчас главное. Надо вывести немцев в люди…
Они ехали из пограничного района на Эльбе в Берлин, в штаб советской военной администрации. Генерал Свиридов по своим делам, Зубов и Сергей — чтобы увидеть коменданта Берлина Берзарина, в чьём ведении находилось несколько бывших нацистских лагерей в районе Большого Берлина.
…На второй же день после падения немецкой столицы командир дивизии вызвал к себе Зубова и Лизу.
— Я думаю вас включить в комиссию по обследованию нацистских лагерей. Дело это тяжёлое, но необходимое. Фашизм сквозь эти лагеря просматривается до самых своих чудовищных корней. Там вы, седьмоотдельцы, почерпнёте пропагандистский материал исключительной силы. А заодно надо поискать брата нашего старшины Бурцева. "Завещание" его помните? То-то! — вздохнул генерал. — Трудно, конечно, найти его, но есть, друзья, долги сердца, которые надо отдавать тем, кто никогда сам о них не напомнит. В общем, действуйте!
И Зубов с Лизой начали действовать. Первым делом они побывали в лагере Заксенхаузен, расположенном рядом с Берлином, лагерь этот считался центральным в гитлеровском рейхе, здесь беспрерывно работал конвейер смерти.
…Линия железной дороги подходила к самым его воротам. Они были похожи на короткий тоннель, пробитый в стене белостенного здания с прямоугольными крыльями. Сквозь проём ворот просматривался пустынный двор с белым бетонным забором и высокая деревянная виселица. Виселица эта тоже "Главные ворота". Ими как бы заканчивался входной тоннель в лагерь.
Массивные железные створки дверей ворот с подъёмным механизмом автоматически поднимались и опускались вместе с надписью: "Труд освобождает".
Зубову рассказывали про надписи на воротах другого лагеря — Бухенвальда. Там их было две. Входивших встречало латинское изречение: "Каждому своё". Те, кого выгоняли из лагеря на работу, могли прочесть на внутренней стене: "Правда или неправда, но это твоя Родина".
В польском Освенциме, вблизи Кракова, когда там проходила их армия, Зубов видел ещё одни ворота, лёгкие, ажурные, из стальных балок, с крупными буквами из металла, протянувшимися во всю ширину асфальтированной дороги: "Труд делает свободным".
Слова, слова! Они поистине должны быть из железа, чтобы выдержать тяжесть этой лжи.
Что знали они о Николае Константиновиче Бурцеве? Да почти ничего. У них не имелось даже его фотографии.
И всё-таки Зубов и Лиза упорно рылись в канцеляриях лагерей, вглядывались в фотографии заключённых, хранившиеся в несожженных нацистами "делах", просматривали списочные журналы. Целыми днями бродили они по ужасным баракам и сравнительно удобным каменным домам, из которых составлялись городки СС.
Теперь в эти помещения, в комнаты и коридоры, служившие местом пыток заключённых, собирались и стаскивались отовсюду вещественные доказательства преступлений.
Кто это делал? Те, кто собирался здесь жить и работать: директора, сторожа, будущие экскурсоводы. Зубов знакомился с этими людьми. Они оказывались тоже главным образом бывшими заключёнными, теперь уже словно бы "вечными узниками" Заксенхаузена. Можно было только удивляться их решимости снова и снова, тревожа свою память, изо дня в день проходить по всем кругам пережитого ими ада.
Пришло повое время, и лагеря смерти превратились в музеи. И хотя необходимость таких всемирных антифашистских выставок была очевидна и принималась сознанием Зубова — от всей этой будничной деловитости новых музейных служащих веяло на него такой смертельной тоской и гнетущей душевной тяжестью, что Зубов с трудом дотягивал до конца своего "рабочего дня" в Заксенхаузене, под вечер торопясь поскорее сесть в поезд и уехать в Берлин.
…Паровоз резко брал с места, и за окном проплывали бетонный забор, опутанный поверху колючей проволокой, и белостенное здание караульной СС, и сторожевые вышки Заксенхаузена, торчащие над сосновым бором, как чёрные пики, вонзённые в небо.
Первая остановка в Эдене. Затем Ораниенбург. В мирное время здесь можно было с лагерной узкоколейки пересесть на электричку. Но в Берлине ещё не было электроэнергии, и наши технические части только-только принялись за восстановление первых железнодорожных линий. Помогали немцам. Солдат, ещё вчера державший автомат, взялся за лом и лопату.
На эти несколько Дней Зубов вместе с Лизой поселились в пустовавшей квартире, неподалёку от Александерплац. Можно было бы, конечно, выбрать себе более комфортабельную и удобную квартиру или занять даже целый коттедж в ряду брошенных зданий где-нибудь в восточном пригороде. Но Зубова одолевало желание в свободное время бродить в районе бывших гитлеровских министерств, рейхстага и Имперской канцелярии. Ему нравилось вдыхать в себя ещё не всюду выветрившийся запах дыма и гари, разглядывать груды развороченного бетона, истёртого в пыль камня, смотреть на это море развалин, похоронивших под собой останки разбитой вдребезги нацистской государственной машины.
Говорят, что труп врага хорошо пахнет. Развалины тоже иногда доставляют эстетическое удовольствие. И Зубов испытал его.
Он и Лиза возвращались из Заксенхаузена затемно. Вскоре ложились спать на составленные рядом супружеские кровати. Наконец-то, после долгих месяцев боёв и разлук, они могли остаться одни в комнате, не боясь, что им помешают наговориться вдосталь или разбудят среди ночи каким-нибудь вызовом к начальству.
За окнами не стреляли. В Берлин пришла тишина, но к ней ещё трудно было привыкнуть. Зубов с каким-то странным чувством робкой радости вступал в это непривычное состояние первых дней отдыха, всё ещё словно бы не веря, что четырёхлетняя война, в которую уже вжились люди, закончилась окончательно и безвозвратно.
Берлин был уже поделён на сектора союзными войсками. И ночью, часто глядя из окна дома на тёмный поверженный город, который скоро рассечёт видимая или невидимая черта границы, Зубов с грустью ощущал, что к полноте всей той ликующей и пьянящей радости, заполнившей его в первые часы победы, властно примешиваются иные тревоги и горечь новых забот, с которыми, как видно, и на войне, и после неё всегда живёт человек.
…Машина комдива въехала в западную часть города. Пока здесь не было союзников, и проезд по всему городу оставался свободным. Наши сапёры разминировали здания и подвалы, разбирали завалы, баррикады, на одной из улиц дорогу машине преградили… станки, их вытаскивали из-под обломков упавшей крыши завода и грузили на машины.