— Но ведь что-то да должны были сообщить!
— Да почти ничего. Только то, что он среднего возраста.
— Как он выглядел? Что с ним произошло?
— Вот правда, не знаю. Честно-пречестно.
Мужчина средних лет, мертвый. И никаких признаков Клемента за восемь дней.
Аппарат рядом с моей койкой вдруг заходится сигналом тревоги. Я начинаю задыхаться, мама же, похоже, только и в состоянии, что ошарашенно таращиться на меня. Сердце мое вот-вот выскочит из груди, что только усугубляет панику.
Мы смотрим друг на друга круглыми глазами. Страхи у каждой свои, но боль одна.
Распахивается дверь, и ворвавшаяся медсестра сгоняет маму с койки. Затем она отключает сигнал тревоги и берет меня за запястье.
— Бет. Посмотри на меня, — велит медсестра. — Дыши медленно и глубоко.
Ей легко говорить.
— Ну же, Бет, смотри на меня. Вдох. Выдох. Спокойно и медленно.
Сосредотачиваюсь на ее карих глазах, на ее гладкой черной коже. Ее распоряжения звучат для меня сродни ритмичным карибским напевам, даже голос у нее такой мелодичный.
— Вот так, вот молодец! Дыши! Дыши!
Я с усилием втягиваю в легкие воздух, и удушье отступает. Заходящееся сердце немного утихомиривается, и под такой темп подладиться дыханием уже проще. Одышка пока остается, но, по крайней мере, я уже не ощущаю себя рыбой на песке.
— Да что же с ней такое? — рыдает мама.
— Ничего опасного, дорогуша. Думаю, просто паническая атака.
Медсестра бросает взгляд на аппарат и гладит меня по руке.
— Вот и справилась, моя девочка. Теперь получше?
Даже если симптомы под контролем, причина никуда не делась. Я киваю, однако продолжаю следить за дыханием.
Женщины о чем-то переговариваются, однако смысл их слов от меня ускользает. Мысленно я уже не здесь.
Просматриваю эпизод за эпизодом разорванных воспоминаний, в надежде прийти к любому другому заключению, отличному от только что вызвавшего паническую атаку.
Ясно вижу руку Клемента на дверце холодильника. Он распахнул ее и ударил Черного. Пистолет выстрелил, и… Боже, какая боль! И что же потом? Я повалилась вперед и, наверное, всего лишь через секунду ударилась головой о… кухонную стойку.
Морщусь при одном лишь воспоминании.
Но что же в итоге я видела? Ботинок Клемента, движущийся в направлении, надо полагать, Черного.
Достиг ли «челси» Клемента цели? Прозвучал ли еще один выстрел?
Не обращая внимания на пульсирующую головную боль, пытаюсь восполнить недостающее звено. Должно же быть хоть что-нибудь!
Ничего. Совершенно ничего. Что бы ни произошло потом с Клементом, я уже находилась в отключке. Можно копаться в памяти хоть до конца жизни, все равно бесполезно.
Неважно, какой Клемент огромный, и какой он крутой — пуля уложит кого угодно. А вкупе с тем обстоятельством, что Клемент так и не навестил меня, вывод напрашивается только один.
— Бет? В чем дело, милая?
Моего слуха наконец-то достигает голос мамы.
— Почему ты плачешь?
Как бы мне ни хотелось облегчить душу, этот крест придется нести в одиночку.
46
На меня наваливается усталость, и мне велено отдыхать. Спать я не хочу, вот только сопротивляться абсолютно нет сил.
Меня страшит, что я проснусь, напрочь позабыв только что миновавший час. Вернусь в это незнакомое помещение, и начнется тот же самый цикл замешательства, ужаса и убийственного осознания.
Но я так устала.
И потому проваливаюсь в небытие.
Естественного освещения в комнате нет, поэтому о времени остается только догадываться. Засыпаю, когда приходит сон. Просыпаюсь, когда сон уходит.
В периоды пробуждения смутно отмечаю визиты разных людей — мамы, доктора Поттера, медсестер и Стэнли. Единственный человек, которого я желаю видеть, навещает меня лишь в беспокойных сновидениях.
Подобная карусель продолжается еще три дня. Во всяком случае, как мне представляется.
К утру понедельника я уже чувствую себя достаточно окрепшей. Немного ем, балую себя слабым чаем, и меня наконец-то переводят в палату с окном. После стольких дней без естественного света и свежего воздуха мне в радость даже холодные сквозняки и вид мрачного неба.
Тем не менее, пока медсестра суетится вокруг, настроение у меня скверное, несмотря на прошедшие без осложнений травму головы и огнестрельное ранение.
Со смерти Клемента прошло одиннадцать дней. Я постоянно ощущаю тесноту в груди, а когда поблизости никого нет, позволяю себе пролить несколько слезинок. Скорбь — жуткая вещь, в особенности когда разделить ее не с кем.