Удачи!
Клем
Р. S. Я заглядывал в больницу справиться о тебе, и какая-то чернокожая медсестричка сказала, что ты поправляешься. Жаль, что я спешил — сиськи у нее просто отпад.
Я бессильно роняю книгу на стол.
Вот и все. Он исчез. Окончательно.
Известие для меня само по себе тяжелое, однако еще большую тревогу вызывает то обстоятельство, что его бредовое состояние явно обострилось. Вся эта чушь о небесах и голосе в голове. Ему позарез необходима помощь, а я не в силах что-либо предпринять. И какого черта он решил, будто мне нужна эта проклятая книга? Да у меня целый магазин набит подобным хламом.
Вместо того чтобы унять беспокойство, посылка Клемента дает обратный результат. На меня наваливается ощущение полнейшей беспомощности. И чувство вины за то, что я тянула с обращением к специалисту по поводу его болезни.
— Поставить чайник, милая? — внезапно отвлекает меня от тревог голос матери.
— Да, пожалуйста.
— Я разложила по полкам твою одежду, а туалетные принадлежности отнесла в ванную.
— Спасибо, мама.
Она принимается хлопотать с чаем, и я откидываюсь на спинку стула.
— Я приготовила на ужин твое любимое блюдо, милая. Луковый пирог с колбасой!
Мне никогда не хватало духу признаться ей, что пирог этот вот уже лет двадцать не входит в список моих предпочтений.
— Здорово!
— И еще я подумала, что днем ты можешь устроиться на диване и посмотреть какой-нибудь фильм.
— Звучит неплохо.
Внезапно она оборачивается, и вид у нее весьма обеспокоенный.
— В чем дело, милая? Ты как будто сама не своя!
— Да все в порядке, мама. Наверное, просто немного устала.
«Лгунья!»
— Ты уверена?
— Честно, мама, я оклемаюсь. Обещаю.
Мама подходит ко мне и гладит по голове.
— Знаю, что оклемаешься, милая. Ты прямо как твой отец, крепкая что кремень.
Она уже собирается заняться чаем, как вдруг замечает на столе книгу Клемента. И замирает как вкопанная.
— Мам, ты в порядке?
— А? Ох, да, прости, — тараторит она, словно и не впадала в транс. — Сейчас сделаю тебе чай.
— Похоже, не одна я расклеилась, — посмеиваюсь я.
Мама улыбается.
— Не обращай внимания. Просто один из тех самых дурацких моментов.
— Не хочешь объяснить?
— Да ерунда.
— Если тебя что-то беспокоит, это вовсе не ерунда.
— Да нет же, милая, ты не поняла. Ничего меня не беспокоит, просто… — Она вздыхает. — Все дело в этой книжке.
— А что такое?
— «Джеймс и гигантский персик» — ее купил тебе отец. Честно говоря, я совсем забыла, пока сейчас вот не увидела ее.
— Вот как? Что-то не помню, чтобы читала ее.
Мама пододвигает себе стул и садится рядом со мной.
— Нет, не читала. Твой папа позвонил мне, когда купил ее. Казался таким довольным собой. Он знал, что книжка тебе понравится.
— Так. Почему же он не отдал ее мне?
Она нервно сглатывает и берет меня за руки.
— Потому что, милая, это произошло в тот день, когда… Когда он погиб в автокатастрофе. Книжка лежала у него в машине.
Слова матери я разбираю, вот только смысл их от меня ускользает.
А затем в голове словно что-то щелкает. Это послание Клемента… «Как бы то ни было, надеюсь, книга тебе понравится. Не спрашивай почему или зачем, но голос у меня в голове сказал, что ты должна ее получить».
Откуда, черт побери, ему могло быть известно, что отец купил мне эту же самую книжку в день своей гибели?
Если только…
Год спустя
Лондонская студия «Темзвью ти-ви»
Либби Грин, ведущая «Большого представления в прямом эфире», одной из самых популярных еженедельных программ канала, известна всем телезрителям. Сейчас она относится к категории «златовласка» — ярлык, который продюсеры-шовинисты некогда навешивали на женщин-ведущих, уже достаточно зрелых, чтобы именитые гости воспринимали их всерьез, но еще достаточно молодых, чтобы хорошо выглядеть на экране.
В присутствии Либби использовать данное словечко не осмеливается никто.
«Большое представление» она ведет вот уже четыре года и, надо полагать, достигла пика своей формы. Теперь в ее власти даже будущее гостей программы — кому подниматься выше, а кому и падать.
До начала прямого эфира остаются считаные минуты, и студия гудит, как потревоженный улей. Посреди всей этой суеты Либби невозмутимо восседает в кожаном кресле, пока гримерша торопливо наносит завершающие мазки на ее и без того безупречную кожу. Одновременно стилистка хлопочет над белокурыми локонами, дабы, упаси боже, случайный непослушный волосок не испортил ее облик.