— Аленушка, — пригласил Валерий Семенович, — присоединяйся к нам. Я тут Гарику рассказываю, как его разыскивали.
Гарик смеялся! Слегка неуверенно, пожалуй, как-то раздерганно, но это был смех, настоящий смех, а не рыдания, как померещилось Алене Борисовне за кухонной дверью, когда она, держась за витую ручку, сомневалась, входить или не входить. В ответ на смех сына Алена Борисовнй встряхнула головой и тоже улыбнулась.
— Эх вы, мужчины! — сказала Алена Борисовна, согнав с табуретки Мурмызу, досадливо мяукнувшую на прощание. — Только полюбуйтесь на них! Навалились на старый сыр, когда в доме полный холодильник еды. Неужели трудно по-человечески сварить себе сосиски?
Они еще сварили сосиски, которые понапрасну остывали и разбухали в маслянистой воде, пока все трое то плакали, то рыдали, то начинали спорить и ругаться, то кидались обнимать друг друга. И внезапно обнаружилось, что говорить о том, что пережито, не так уж трудно — когда есть рядом человек, который слушает…
Они еще простились с прошлым во второй раз, на следующий день — без смеха и слез, корректно, с суховатой деловитостью. Это произошло, когда мэр Воронин и его жена вместе с директором ЧОП «Глория» подводили итоги проделанной работы вместе с размером суммы, которую должен получить Денис Грязнов и его доблестные сотрудники. Рядом с родителями присутствовал Гарик: это была не только воспитательная мера — мэр и его жена посчитали, что сын должен еще раз поблагодарить своих спасителей. Высокий рыжий молодой человек принял благодарность и пожал руку Гарику, серьезное лицо которого доказывало, что он перестал быть ребенком.
— Не только меня благодарите, — сказал Денис. — Что я? Я осуществлял общее руководство, а наши ребята рисковали жизнью. Вот Макс, наш компьютерщик, — это да. Не знаешь ты, Гарик, что он совершил ради твоего спасения! Буквально пожертвовал собой…
27 февраля, 15.10. Андрей Масленников
— Значит, гражданин Масленников, никак не угомонитесь? Даже в СИЗО интригуете? Сапина вот под пересмотр дела подвели: если бы не вы, следствие ни за что не догадалось бы, что он и есть главный киллер. Теперь ему за все хорошее грозит пожизненное заключение.
Андрей Николаевич Масленников сидел напротив Турецкого на привинченном к полу стуле, который сегодня представлялся особенно жестким и неудобным. Возможно, ощущение проистекало из того, что Масленников никак не мог отыскать выгодного для себя положения, словно тело потеряло способность приспосабливаться к неожиданно изменяющимся условиям: он то и дело ерзал, и Турецкий уж было подумал, что Кремень, которому все равно нечего терять, готовит новое покушение — на сей раз впрямую, рассчитывая задушить следака собственными руками. Вряд ли ему это удалось бы, но рисковать не особенно хотелось. На всякий случай за спинкой стула возвышался вызванный из коридора звонком охранник. Однако предосторожность была излишней: о покушении на следователя Андрей Николаевич больше не мечтал. Стоило ему узнать о том, что Сапин пойман, силы его покинули. Он обмяк, словно лишившись внутреннего стержня, и походил теперь не на камень-кремень, о котором напоминало его погоняло, и не на пень, который лишь самая здоровенная буря способна выворотить из земли… Скорее всего, как ни обидно, в этом нынешнем состоянии он походил на кисель — ненавидимое им блюдо, которым столько унылых лет пичкала его ненавистная жена…
Неожиданно свалившееся на голову благополучие значительно изменяет точку зрения человека на различные жизненные обстоятельства. Неожиданно свалившееся несчастье — тем более ее изменяет. Глядя в лицо следователя, который имел право торжествовать победу, но смотрел не торжествующе, а строго, с упреком, Масленников внезапно вспомнил жену. Не горничную-массажистку, восточное имя которой он так и не сумел запомнить и потому звукоподражательно окликал то Асенькой, то Анкой, — нет, свою первую и настоящую жену, которая родила и растила ему сыновей, которая вникала в его неприятности на работе, которая терпела его дурное настроение и, как могла, подчинялась его сексуальным потребностям. Ее-то имя он никогда не забывал. Ее звали — почему звали, ведь если женщина бросает мужа, это не обрекает ее автоматически на смерть? — то есть ее зовут Надя. Надежда. Он раздражался ее недалекостью, но дурой она никогда не была. Ее оптимизм не был слюняво-идиотичен. В ней просто всегда обитала надежда — на то, что тучи рассеются, и их семейный очаг, в котором угли слабо краснеют сквозь золу, осветит неожиданно прорвавшийся луч солнца.