Станюкович Константин Михайлович
Отмена телесных наказаний
Константин Михайлович Станюкович
Отмена телесных наказаний
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
I
То было на рейде Гонконга.
В жаркое солнечное воскресенье, перед обедней, команда корвета была выстроена во фронт. Капитан корвета в мундире и орденах, веселый и довольный, подошел к фронту и, поздоровавшись с матросами, торжественно-радостным голосом поздравил их с царской милостью - с отменой телесных наказаний. И вслед за тем он прочитал среди глубокой тишины только что полученный из России приказ.
Матросы прослушали чтение в напряженном внимании.
- Надеюсь, ребята, вы оправдаете доверие государя императора и будете такими же молодцами, как и были! - проговорил, окончив чтение, командир, который еще до официального уничтожения телесных наказаний запретил их у себя на корвете.
- Рады стараться, вашескобродие! - дружно гаркнули в ответ матросы, как один человек.
Команда спустилась вниз к обедне. После обедни был благодарственный молебен.
Несколько дней среди матросов шли оживленные толки. Нечего и говорить, что темой бесед был прочитанный капитаном приказ. Некоторые старики матросы относились к нему с недоверием. В самом деле, что-то уж очень диковинно было. Вдруг нельзя пороть!
- Ты, Василей, понял, что вчерась читали? - спрашивал на другой день после обеда старый баковый матрос Григорий Шип своего приятеля Василия Архипова.
- Не очень, чтобы понял... Быдто и невдомек... Болтают что-то пустое ребята.
- Спина-то матросская ноне застрахована, вот оно что, братец ты мой!
- Врешь! - отвечал Архипов и хотел было ложиться отдыхать.
- То-то не вру... Уши-то у меня есть. Небось слышал, как капитан бумагу читал, что из Расеи запрет на линьки вышел... Шабаш, мол, брат. Стоп-машина!
- Пустое! - опять возразил Архипов, старый пьяница матрос, прослуживший во флоте около двадцати лет и не допускавший даже мысли, что можно обойтись без линьков.
- Экий ты Фома неверный... Ну у господ спроси...
Архипов скептически улыбнулся и только рукой махнул.
Однако немного погодя подошел к проходившему молодому мичману и спросил:
- Правда, ваше благородие, что Гришка мелет, быдто нонече нельзя пороть?
Молодой офицер стал добросовестно объяснять приказ, и старый матрос слушал его в безмолвном изумлении, видимо пораженный и сбитый с толку, но когда мичман дошел до штрафных, для которых телесное наказание отменено не было, - красное загорелое лицо Архипова снова приняло свое обычное выражение какого-то простодушного скептицизма не без оттенка лукавства.
Он поблагодарил офицера и на вопрос того: "Понял ли?" - отвечал: "Вполне отлично понял, ваше благородие", - и, когда офицер отошел, заметил товарищу с тонкой усмешкой:
- Не верь ты эфтому ничему, Гришка... Право, не верь...
- Тебе, что ли, дураку, верить? - осердился Шип.
- Дурак-то выходишь ты, а не я...
- Это как же?
- А так же! Пущай бумага вышла, а будет нужно выдрать, выдерут! - тоном глубокого убеждения говорил Архипов. - Теперче ты марса-фала вовремя не отдал или, примерно, сгрубил... Ну как тебя не выдрать как Сидорову козу? Или опять же, рассуди сам, умная голова, что с тобой делать, ежели ты пьян напился и пропил казенную вещь? Ведь не в Сибирь же... Разденут, да и всыплют...
- Врешь... В "темную" посадят.
- Какие еще выдумал "темные"? - насмешливо кинул Архипов.
- Карцырь, значит, такой будет...
- Карцырь?! - переспросил Архипов.
- Да, брат... Вчерась старший офицер наказывал его ладить. И сказывал Плентий плотник: "Будет этто каморка в трюме темная и узенькая; не повернуться, говорит, в ей". Ты пьян напился или в другом проштрафился - и сиди там один на хлебе и воде... Это заместо порки...
- Заместо порки?
- Да.
С усмешкой поглядел Архипов на товарища и с победоносным видом сказал:
- А ежели двадцать матросов наказать надо? Тогда как с карцырем?
Шип задумался.
"В самом деле, как тогда?"
- Говорю тебе, Гришка, не верь... Бумага бумагой, а выпороть надо выпорют... Переведут в штрафные и исполосуют спину... Тогда ведь можно?..
- Штрафных можно...
- То-то оно и есть. А то еще карцыри выдумал. Нешто ребенки мы, што ли?.. Без линька, братец, никак невозможно.
- А у нас на "конверте"... Небось капитан не приказал.
- Не приказал! До первого случая...
- Ну, это ты, Василий, врешь... У нас никого еще не пороли, а уж плаваем мы год...
- Командир такой... чудной... Этакого я, признаться, отродясь не видывал... А другие... сам знаешь... Без эстого во флоте нельзя! Однако давай, братец, отдыхать!.. Что зря болтать... Нам все равно недолго околачиваться... Вернемся в Расею, в чистую уйдем!.. - проговорил Архипов, видимо не желая продолжать пустяковый, по его мнению, разговор.
И оба они растянулись у орудия.
II
У шкафута собралась кучка молодых матросов "первогодков". Один из них, Макар Погорелов, бойкий малорослый блондин, смышленый, с живым лицом, тихим возбужденным голосом рассказывал:
- И станут теперь, братцы, на цепь сажать... в самый трюм, значит, в темную... И приказ такой вышел: звать, мол, ее, темную-то, "Камчаткой"...* И скуют этто цепьми ноги и руки, и сиди... не повернись... Там, братцы, ходу нет - тесно. А окромя сухаря и воды, ничего есть не дадут!.. А уж зато линьком ни боже ни! Никто не смеет!
______________
* Так прозвали на корвете матросы арест. (Прим. автора.)
- И боцман не смеет? - спросил кто-то с сомнением в голосе.
- Сказывают тебе, не смеет! - решительно отвечал Макар.
- А как смеет?
- Никак нельзя - потому бумага.
- А ежели хватит?
- Небось побоится...
Боцман Никитич услыхал эти разговоры и пришел в негодование. Он подошел к разговаривающим и грозно сказал:
- Вы что разорались, черти? Ай дудки не слыхали: "отдыхать"! Ну и дрыхни или молчи!
- Да никто не спит, Афанасий Микитич! - осторожно заметил бойкий матросик.
- Ты меня учить станешь, што ли? Ты у меня смотри... Этого нюхал?..
И с этими словами боцман достал из кармана линек и поднес его к лицу молодого матроса.
И Макар и остальные ребята струсили.
- Мы, Афанасий Микитич, ничего!.. - пробормотал Макар.
- То-то ничего... Ты не галди! Беспорядку делать не годится! - с меньшею суровостью замечает боцман, довольный испугом матросов.
- Не годится, Афанасий Микитич, не годится! - поддакивают молодые матросы.
Боцман ушел.
Матросы некоторое время молчали.
Наконец кто-то сказал:
- Вот-те и не смеет!
- Издохнуть - не смеет!.. Это он для страху! - заговорил Макар.
- Для стра-а-а-ху? Он и взаправду огреет!
- Не может! Завтра, сказывали ребята, приказ от капитана выйдет, чтобы все линьки, сколько ни на есть, за борт покидать! Чтоб и духу его не было...
- А насчет того, чтобы драться, как будет, братцы? - спросил один из ребят. - Боцмана и унтера шибко лезут в морду. Как по бумаге выходит, Макарка?
Макар немного подумал и отвечал:
- Нет, братцы, и в морду нельзя... Потому телесное... Слыхал я вчера, дохтур в кают-компании говорил: "Тронуть, мол, пальцем никто не может".
- Ну?
- Ныне, говорит, все по закону будет, по правде и совести...
- Ишь ты...
- Как волю крестьянам царь дал, так и все прочее должно быть... чтобы честно!.. - восторженно продолжал матрос. - У нас на "конверте", сами, братцы, знаете, какой командир... добрый да правильный... И везде такие пойдут. Все по-новому будет... Российским людям жить станет легче... Это я вам верно говорю, братцы... А что Микитич куражится, так это он так... Бумага-то ему поперек горла. Да ничего не поделаешь!.. Шалишь, брат... Руки коротки!
III
На баке ораторствовал Жаворонков, матрос лет тридцати пяти, из учебного экипажа, бывший кантонист{19}, шустрый, ловкий, наглый, не особенно нравственный продукт казарменного воспитания. Готовился он в писаря - это звание было предметом его горячих желаний, - но за пьянство и вообще за дурное поведение Жаворонков в писаря не попал и служил матросом, считая себя несколько выше матросской среды и гордясь своим образованием в школе кантонистов. Матрос он был неважный: лодырь порядочный и к тому же не из смелых, что не мешало ему, разумеется, быть большим хвастуном и бахвалом.