В Грановитой Палате, сидя на троне Собирателей русской земли, среди множества избранных людей царства своего, государь слушал письменный доклад думного дьяка, во-первых, о том, что польский король и его паны, в своих грамотах и письмах, умаляют государское достоинство царя, переиначивая царский титул его; во-вторых о том, что в польских книгах были напечатаны злые бесчестья, укоризны и хулы, которых не только великим христианским государям, помазанникам Божиим, но и простому человеку слышати и терпети невозможно; в-третьих, о том, что, не давая государю удовлетворения на его требования, поляки делали разные притеснения порубежным жителям Московского Государства, и, наконец, о том, что гетман Богдан Хмельницкий со всем Запорожским войском доносил царю о гонениях Речи Посполитой на православную веру греческого закона и на святые Божии восточные церкви.
Здесь думный дьяк, будучи органом русского возмездия за польские выдумки Смутного Времени, то есть отдавая мерою за меру и весом за вес, представил дело в том виде, в каком изобразили его в своем донесении просители, именно, — что будто бы паны рады и вся Речь Посполитая отвращали запорожских казаков от истинной веры, неволили к своей религии, запечатывали Божии церкви, обращали в унию и причиняли православным такие поругания и оскорбления, каких не делают над еретиками и жидами. Вследствие того будто бы казаки ополчились на поляков, принудили их согласиться на уничтожение унии, но ляхи на правде не устояли, и потому Богдан Хмельницкий со всем Запорожским войском просил царя принять его под свою высокую руку.
Затем в докладе думного дьяка было изложено, что государь ради веры и церкви, предлагал свою готовность простить оскорбление царской чести своей, если только Речь Посполитая возобновит Зборовский договор с казаками, перестанет гнать православную веру и уничтожит унию; что король и паны рады отказали в этом, и начали снова воевать с казаками; что Турецкий султан зовет казаков к себе в подданство, но что казаки предпочитают быть под высокой рукою Московского самодержца.
От Земской Думы требовалось обсуждение и решение вопроса: принимать ли государю казаков под свою высокую руку? Это была одна формальность. Орган царского правительства, бояре, выражая свое руководящее, лучше сказать обязательное для прочих сословий мнение, не взяли на себя даже труда взойти к началу вопроса о русском воссоединении, который был поставлен весьма выразительно Иоанном III. К вопросу историческому отнеслись они канцелярски, на основании казацкого донесения о гонении православия в Польше и, без дальнейших справок, приписали это гонение неповинному в нем, хоть и готовому к нему, Яну Казимиру, брату оплаканного казаками короля и их избраннику. По голословному казацкому обвинению, Ян Казимир, вместо того, чтобы, на основании своей присяги, оберегать и защищать все вероисповедания, отличные от католического, восстал на православных христиан греческого закона, разорил многие Божии церкви, а некоторые обратил в унитские. Отсюда, сообразно понятиям своей публики, бояре вывели заключение, что гетман Хмельницкий и все Запорожское войско сделались людьми вольными; «а потому» (говорили бояре), «чтоб не допустить их в подданство Турецкому султану, или Крымскому хану, следует гетмана, со всем войском и со всеми городами и землями, принять под высокую государеву руку».
Во времена оны, вопросом о присоединении Малой России к России Великой руководила у нас церковная иерархия, и вела за собой к русскому единству всех поборников православия, во главе которых естественно стояли создатели, благодетели и хранители Божиих церквей, то есть дворянство, мещанство и духовенство.
Обработанная Петром Могилою в духе единения с Польшею, церковная иерархия в казацкой просьбе теперь не участвовала, и даже, как увидим, уклонялась, под разными предлогами, от присяги на подданство царю всея Русии.
Как обсуждался этот вопрос предварительно в боярской думе, нам неизвестно. Русскому народу было показано решение вопроса только со стороны веры, в виду предстоявшей войны с Польским королем. Все выборные русской земли, земли царской, нашли решение справедливым, и приговорили, вместе с боярами, что государь должен объявить Польше войну. Дело в том, что выборные, вернувшись в свои места, распубликовали великое предприятие, и сделали его предприятием всенародным.
Война с Польшею под знаменем церкви и веры, война, вытекавшая из событий, памятных русскому сердцу, хотя и не обнятых еще русским умом, пришлась по душе всем сословиям и состояниям. Царская земля, каковы бы ни были органы её чувства и мышления, сознавала важность момента. Томительное чувство недавнего еще бессилия, к которому привел ее иезуитский подкоп под русское престолонаследие, разразилось теперь общею готовностью жертвовать достоянием и жизнью за всенародное дело. В этой готовности вовсе не было того добровольного холопства, которым русские враги объясняют полное согласие народа с его верховною властью. Сравнительно с польскими сеймами, московская Земская Дума представляла сцену скромную, тихую, антилиберальную; но невозможное для Польши единодушие делало эту сцену величественною и по движению сердец, и по предчувствию грядущего величия России. Там в кажущейся свободе выражалось польское бессилие; здесь в кажущейся неволе пребывала русская сила. Там обнаруживалась дряхлость шляхетского равенства; здесь чувствовалась юность общего соподчинения. Там течение политической жизни видимо приходило к своему концу; здесь оно только начиналось, и широким началом пророчило развитие беспредельное. Но самую разительную противоположность между той и другой сценами составляли религиозные знаменатели обеих. В польском правительствующем собрании высшие представители церкви ораторствовали в качестве государственных сановников. В московской Земской Думе, патриарх, окруженный церковным синклитом, возвысил голос только для того, чтобы благословить своего царя и всю его державу на подвиг освобождения древней русской земли от иноземной власти, обещая просить Бога, Пресвятую Богородицу и всех Святых о помощи и одолении.