Эта речь, без сомнения, была сочинена и пущена в народ иезуитами, как противодействие варшавским пасквилям, характеризовавшим Яна Казимира по наблюдениям ближайших к нему людей, и насколько возвышала она иезуитскую марионетку в глазах шляхетского народа, настолько вредила Польше в собственном её сознании. Москва, напротив, возвышалась русским духом своим над польским и питала его даже такими вестями Кунакова, что «королевского войска поляки, панские дети и знатная шляхта, и короля (под Зборовым) видев, и его королевские слова слыша, на бой против казаков и против татар нихто не поехал, и хоронились в возы свои, а иные под возы, в попоны завиваяся. И король де, ходя пеш, тех нанят и шляхту из возов и из-под возов порол на бой палашем».
Так как Ян Казимир не раз высказывался, что ему приятнее смотреть на пса, чем на поляка, то не мудрено, что он и сам бравурствовал а posteriori в той роли, которую сочиняли для сцены ангелы хранители его, и с которой он сроднился до того, что и князь Вишневецкий, в его глазах, был недостаточно мужествен.
Москва, с самого начала Хмельнитчины, следила за Польским Разореньем с напряженным вниманием, и жадно ловила все слухи, пророчившие падение исконного врага. Это видно, между прочим, и из того «письма по статьям», которое было вручено Кунакову при царском наказе. Двенадцать статей этого письма говорят красноречиво о глубине русской политики. Они-то и послужили Кунакову руководством для его расспросов.
Что касается Хмельницкого, то царские советники, зная о его замысле воевать вместе с татарами московскую Украину, старались укротить его «царскою милостью и жалованьем, которое царь и впредь учнет держать, смотря по казацкой службе», от наступления же вместе с ним на поляков отговаривались тем, что «вечного утвержденья и крестного целованья без причины нарушить нельзя», а хоть и были наперед сего со стороны поляков неправды, то царь ожидает от них «исправленья». В сущности же москали давали двум одинаково противным для них республикам время ослабеть в своей беспорядочной борьбе. Не могла Москва не предвидеть, что палеи, колеи и резуны прибегнут под её безопасный кров из бесприютного и беззащитного руйновища, которое сами себе устроят. Общество, произведшее Тишайшего Государя, не могло пленяться подвигами казацкого батька, как пленялись ими наши кобзари и летописцы. Слух о предательстве туркам одного из древнейших русских городов, Каменца, приходил к царским боярам вместе с вестями о готовности русской орды воевать Московскую Русь в союзе с ордой татарскою. Москва не отталкивала предателя, но видимо сторонилась от него, и готовилась действовать независимо от его варварской силы для покорения под нозе своего царя извечного врага и супостата.
Кунаков привез из Литвы и Польши зловещую для панской республики уверенность. «Быть войне» (доносил он), «быть войне у Богдана Хмельницкого с поляки впрямь, — во-первых, потому что самого его казаки хотели убить за Зборовский договор; во-вторых, потому что паны-рада, земские послы и вся Речь Посполитая не согласны на пакты короля с Крымским ханом и с Богданом Хмельницким; а в-третьих, приехав ныне в Варшаву князь Еремей Вишневецкой говорил сенаторам и шляхте, которые к нему приезжали на двор всем вслух, что де король изволил меня призвать на сейм, обесчестя меня, и за мои многие службы и за оборону Речи Посполитой. Даю вам шляхетское слово свое под сумненьем своим: только нынешний сейм не на моем на всем позволенье станет, и я де наготовлю вам и всей Речи Посполитой пива горше Хмельницкого».
Одна мысль о возможности такого явления в Польском государстве, — а Царская Дума в ней не сомневалась, — поддерживала в Москве политику выжидания.
Преданный москворусской идее не менее Товарюкова и Бородатого, Кунаков доносил, что «Венгерской Ракоч со всем войском готов помогать Хмельницкому, которого (войска) 20.000 стоит наготове в Сочаве... «Сетуют все» (писал он о королевских панах в докладной записке) «и ходят вне ума своего, а многие де сенатори отпустили скарбы свои в Гданеск и хотят бежать за море. Такова де злова несогласья и во всех людех ужести николи в Польше и Литве не бывало».