Ирина собиралась с Петей в путешествие по Франции. О том, чтобы в чем-то упрекать ребенка, не было и речи. Наоборот, она хотела, чтобы он ее понял и простил. Вот что значит правильно себя поставить в доме.
Петя все соображал и был горд.
Катя с мамой просто выдыхали, пытались вернуться к жизни, как узники концлагеря или блокады. У них не было сил даже на то, чтобы говорить друг с другом о том, что произошло.
Однажды в субботу в дверь позвонили. Катя открыла и увидела Игоря и Максима. Они вошли в комнату.
– Катя, я не с извинениями, не с разговорами, – быстро сказал Игорь. – Тут даже не знаю, что сказать. Просто просьба. Попрощайся с Петей, скажи ему что-то. Он страшно скандалит, не хочет ехать во Францию, требует тебя. Надо их отправить, пока мы все с ума не сошли. Ира сегодня ночует у своих родителей.
Катя вошла в квартиру Зиминых, как на Голгофу. Прошла до детской на дрожащих ногах. И вдруг услышала вопль:
– Пошла вон! Все пошли вон! Есть не буду, даже в туалет не пойду. Хочу Катю!
Она вбежала в комнату.
Плачущая Маша подбирала с пола какую-то еду. Петя орал и колотил ногами.
– Эй, – негромко сказала она прямо ему в ухо.
Он разлепил мокрые ресницы и в изумлении уставился на нее. А потом прижался к ней горячей головой, вцепился всеми своими четырьмя лапками, плакал и смеялся, как ребенок. Как обычный, слабый, нежный, любящий и брошенный ребенок. И таким родным ей показался запах его взмокших кудряшек, открытых детских ладоней. Она сказать ничего не могла, чтобы не разреветься вместе с ним.
Игорь и Максим, которые остались в коридоре и смотрели на все оттуда, закрыли дверь снаружи.
– Какое-то душераздирающее зрелище, – произнес Максим.
– Черт, – вырвалось у Игоря. – Это самый ужасный итог моего эксперимента. Катя заразила его любовью. Не к себе, а к самой любви. А этому просто нет места в нашей жизни.
Катя выполнила свое последнее поручение в этом доме. Она так увлекла Петю рассказами о чудесах Франции, в которой, конечно, никогда не была. Так доступно объяснила, что два человека на земле всегда найдут друг друга, когда вместе этого захотят. Он согласился и поесть, и во Францию.
– И спасибо тебе, ты мой главный оказался друг. Может, ты еще не понял, но спас мне жизнь своей правдой, – сказала она ему очень серьезно…
После этого она даже не помнила, кто отвез ее домой.
В квартире мама кивнула на приличную стопку денег на столике.
– Это твой расчет, деточка. Игорь Валентинович положил, чтобы ты не видела. Прими. Ты заслужила, и нам это так нужно. Когда ты теперь работу найдешь?
– Я не знаю, мама, чего я больше всего на свете хочу. Того, чтобы всего этого не было на свете, или пусть будет. Петя плакал.
Пролетели какие-то дни Катиного добровольного заключения, она ничего не знала ни о ком. Она и о себе ничего больше не знала. И однажды ей позвонил Максим Петрович Смирнов.
– Как ваши дела? Как чувствует себя мама? Как ты себя ощущаешь, Катя?
– Нормально. Мама намного лучше. Она ходит, даже готовит. Я ощущаю себя не здесь, не в этом городе, не в этой стране. Может, не на этой земле. Я пробиваюсь в какой-то параллельный мир. Там может быть только хорошо, – подробно ответила Катя, как на уроке.
– Какое совпадение, – ответил Максим. – Я как раз звоню по поводу параллельного мира. Есть такой у меня. Небольшая избушка между соснами. И совсем недалеко. Можно пригласить к маме помощницу на пару дней?
– Конечно, – ответила Катя, едва не захлебнувшись в кипяще-ледяных волнах неожиданной радости. – Когда?
– Да сейчас. Я в машине у подъезда. И возьми гитару. Хочется послушать «Виноградную косточку». Жду.
Постигая ненависть
Мой отец родился одиннадцатого мая. Бабушка каждый год устраивала по этому поводу обед у себя, ставила на стол блюда, которые готовила для нас не меньше трех дней и ночей. Она внимательно слушала первый тост папы, который всегда очень красиво говорил о том, что человек защищен от бед, пока его любит мать, осторожно отпивала глоток из своего бокала и вытирала платком рот и мгновенно взмокшие глаза.
– Майский ты, Вова, – говорила она. – Майский – это всю жизнь маяться. Сильно я тебя жалею. Такой ты удачный родился… Только майский.
Папа опускал свои невероятно длинные ресницы на глаза-каштаны, лицо его на мгновение приобретало детское, потерянное выражение, а затем он произносил свою очередную, очень смешную шутку, и мы все покатывались со смеху.
Он был красивым, умным, талантливым. Он был добрым, страстным и не терпел нарушения гармонии, искажения пропорций. Бунт его против примитива бывал бурным, нелепым, никому, кроме нас и его самого, не опасным.