— Карло, балбес такой, сломал зимою руку, представляешь? — говорила она. — Три месяца ходил с гипсом и бездельничал. Вон, видишь, какое пузо нажрал?
Сухощавый лысеющий Карло, муж Анджелики, смущенно улыбался. Анджелика, опять беременная, степенно сидела за столом и пила воду с лимоном, поглаживая живот.
— Мальчик, девочка? — спросил Брок.
— Кого господь пошлет, — спокойно ответила Анджелика, младшая из его двоюродных сестер.
Гаспаро, крестник Брока, улыбался ему с противоположной стороны стола.
— А я на будущий год в Милан уеду, — сказал он. — В университет.
— Ты сначала тесты сдай, — мать, Анна, легонько шлепнула его по затылку. — Брок, а ты все не женишься и не женишься, — завела она обычную песню.
— Не с моей работой жениться, — отговорился Брок.
— Отстань от мальчика, — погрозила Анне пальцем тетя Аугуста. — Ему за сорок — если к тридцати не женился, так и не женится уже, пора бы понять.
— Как дядя Берто? — спросила Аурика, единственная девочка в младшем поколении.
— Как дядя Берто, — согласился Брок. — Я тебе подарок привез, птичка. Но все после обеда.
— Ух ты! — Аурика расплылась в улыбке. — Дядя Брок, а бабушка на меня завещание написала, вот.
— Ну на кого же, как не на тебя? — удивился Брок.
Так повелось, что ферма наследовалась строго по женской линии и управлялась женщинами. Мужчины уходили — в город на заработки, на войну, уезжали в Америку. А женщины оставались на этой земле. Вот и отец Брока когда-то уехал в Штаты, и уже не вернулся. Женился на американке, родил сына, но каждый год на две недели ездил сюда вместе с сыном. Жену он с собой брал только один раз — ей здесь не понравилось. Для здешней пасторали она была слишком горожанкой.
Брок выучил урок. Выросший в городе, корнями он уходил в эти высушенные почвы.
— А что, — спросил он, — северное поле перепахивать надо?
— Надо, — кивнул дядя Берто. — Как раз и займешься.
Брок расплылся в улыбке. Он любил машины, но водить трактор — это было нечто особенное. Отец посадил его на здешний трактор, когда ему было всего пятнадцать, и Брок запомнил впечатления навсегда. Они поддерживали его в самые тяжелые моменты жизни, когда он не знал, выберется из заварушки или нет, выживет ли. Ему нельзя было ловить шальную пулю, ведь кто-то же должен перепахать северное поле в сентябре. Кто-то должен наладить мотор у трактора, помочь собрать урожай. Кто-то должен плясать в чане с теплым, только что срезанным с лозы, безумно душистым виноградом. Неужели его не дождется стакан молодого пенящегося вина?
Дожидался. Всегда дожидался. Потому что Брок всегда выживал.
Баки со Стивом устроились хорошо, даже поймали звук с обеда, но там так галдело все многочисленное семейство, что разобрать в нем что-то было попросту невозможно, поэтому Баки достал второй бинокль и принялся наблюдать.
Они со Стивом смотрели, и каждый погружался в свои, совершенно невеселые мысли.
Тут была семья, семья, которой никогда не было у Стива, семья, которую потерял Баки, семья, которой никогда не было у них троих, потому что шальная пуля могла забрать любого из них. Они спешили жить, у них была страсть, да, они любили, но вот такого тепла и спокойствия у них не было. У них было другое, по-своему счастливое, но словно надрывное, рвущее сердце в куски, совершенно не такое.
Теперь Стив понимал, куда так тянуло Брока каждый сентябрь, понимал, почему не говорил об этом, понимал, что они тут были бы чужды, слишком пропитались войной.
— Вот гад, — сказал вдруг Баки. — Стив, почему он нам не говорил об этом? Ну ведь мог же, правда?
— Я не знаю, — вздохнул Стив, откладывая бинокль, потому что глаза защипало. — Думаю, он хочет иметь что-то для себя, как имеем мы. Мы ведь не рассказываем ему о довоенном Бруклине.
— Рассказываем, — не согласился Баки, тоже отложив бинокль. — Особенно как ты по морде получал.
— Вот именно, — вздохнул Стив и тему не поддержал.
Баки перевернулся на спину, глядя в сияющее голубизной небо, на пролетающих птиц, и старался ни о чем не думать, потому что было больно оттого, что Брок никогда даже полсловом не заикался о том, что у него есть семья. Большая, любящая семья, в которой им со Стивом не было места.
— Смотри, — ткнул Стив Баки в бок, чтобы тот тоже подхватил бинокль и увидел, как Брок забирается в видавший виды трактор. В грубых башмаках, в одном потертом джинсовом комбинезоне, светит безупречной трапецией спины, накачанной грудью, идеальными руками.
Баки приклеился к биноклю, не отрывая взгляда от такого желанного, залитого солнцем Брока.
На северном поле в этом году сеяли пшеницу. Пшеницу давно сжали и смололи. Брок знал, что хлеб и пироги на столе были именно из этой пшеницы. Это знание грело сердце.
Он завел покашливающий выхлопной трубой трактор, послушал мотор, проверил плуг и поехал на поле. Как всегда, вспашку он начал с того угла, что был ближе к дому.
Брок уверенно держал руль, глядя, как от трактора разбегается всякая мелкая живность, а позади, на пахоту, слетаются птицы, и чувствовал себя совершенно штатским. Он не знал более мирного дела, чем перепахивать поле, готовя его к весеннему севу, и был счастлив, что в его жизни есть такие мирные дела.
Брок даже запел, благо никто его здесь не слышал: ни слуха, ни голоса у него не было отродясь. Фальшиво выводя «Санта Лючию», Брок был почти счастлив.
Стив не мог смотреть на такого счастливого Брока, он отложил бинокль, как до этого Баки, и перевернулся, глядя на небо. Он никогда не видел у Брока настолько радостной улыбки, настолько счастливой. Было больно, очень больно, потому что дома Брок так никогда не улыбался.
И теперь становилось непонятно, почему он не бросил все и не уехал сюда, в такой мирный и пасторальный край, ведь тут он был так счастлив. Или он так любил их, что не мог бросить, зная, что они не смогли бы уехать за ним? Или что вообще тут такое творилось?
Баки же замер в несколько неудобной позе, позабыв обо всем, глядя на Брока, как тот уверенно ведет трактор с плугом, взрывая землю позади себя. Баки видел эту невозможно счастливую морду и злился, злился, понимая, что не сможет сделать Брока таким же счастливым, каким видел его сейчас. И хотел, но не мог оторвать глаз от такой мирной картины.
— Баки, — тихо попросил Стив, — поклянись, что Брок не узнает, что мы за ним следили и вообще были здесь.
— Ну уж нет, — пробормотал Баки. — У меня к нему слишком много вопросов, чтобы просто так все замять и сделать вид, что ничего не было.
Брок закончил вспашку, когда солнце уже коснулось дальних холмов. Легкий хмель от вина и граппы выветрился без следа. Прислушиваясь к мотору, который завтра не помешает перебрать, Брок вернулся на ферму, там постоял под душем, а вымывшись, отбил смску Стиву: «Жив, цел, долетел. Люблю вас».
За общим ужином обсуждали планы на завтра. Суббота на ферме всегда рабочий день, а в воскресенье все поедут в церковь в городе. Даже Брок. Он никогда не исповедовался и не причащался, но приезжая сюда, на мессу ходил обязательно.
Ложились здесь рано, потому что вставали с рассветом. Брок только и успел помочь Гаспаро с английским и вручить племянникам подарки — всякую мелочевку, занимавшую половину сумки. Самому Броку хватало тех вещей, которые помещались в рюкзак.
Хотя отец давно умер, а мать ушла от них еще до того, как Брок закончил школу, Брок никогда не чувствовал себя сиротой — у него была тетя Аугуста и дядя Берто, был надежный тыл. Когда-то он был уверен, что выйдя в отставку, вернется сюда, на ферму, проживет здесь остаток жизни и похоронят его тут же, на маленьком семейном кладбище. Из города в крошечную часовню приедет священник и отпоет его, как когда-то отпел деда и бабушку, гроб опустят в сухую землю, поставят сверху камень с именем и датами жизни, и он, Брок Рамлоу, станет частью этой земли.