Им было все равно, насколько ты хороший специалист хоть в чем-то, пока тебя не прогонят по своим нормативам. Барнс только усмехнулся, глядя в злые узко посаженные глазки начальника по новичкам. Для него Барнс был мусором, пока не докажет обратное. И Барнс доказал, пролетев полосу препятствий, словно по скверу прогулялся. Но это позволило погрузиться в шкуру Зимнего Солдата, снова выпустить его на волю, слиться с ним, становясь кем-то новым, другим. Злым, насмешливым и совершенно бесчувственным. Только в минуты полного одиночества Барнс вспоминал Себастьяна, тянулся к нему всей душой, разговаривал, вспоминал, что любил и до сих пор любит. Но он не хотел, чтобы об этом кто-то знал, поэтому Зимний всегда стоял на страже его истерзанной нежной души, охраняя ее, не пуская никого внутрь прочного панциря.
Барнса прогнали по всей тренировочной программе из какого-то упертого неверия, а он совсем потерял страх и выдавал нормативы Зимнего, а не обычного человека. Он хотел, чтобы его боялись, чтобы к нему прислушивались, чтобы его заметили, ему нужна была известность в этих кругах.
Уже лет тридцать существовала программа по улучшению генома человека, и были родители, которые давали согласие на усовершенствование своих детей. Но о результатах этой программы пока никому не сообщалось, а ее плоды никто не видел. Барнс как раз подходил по возрасту к первым испытуемым, поэтому не видел смысла скрывать свои способности, что позволило ему влиться в основной состав Блэквотер.
Со смерти Себастьяна прошло три месяца, в которые Барнс боялся засыпать, потому что боялся кошмаров, и очень хотел уснуть, чтобы хотя бы во сне оказаться вновь с Себастьяном, даже если это будет просто сон, всего лишь сон. Или поговорить со Стивом, встретиться с ним, с единственным человеком, который может представить его боль.
Вот и сегодня, ложась на неудобную армейскую койку, Барнс не знал, хочет ли он заснуть или нет. Теребил жетоны с кольцами, прикрыв глаза, вспоминая Себастьяна, греясь в воспоминаниях о нем.
— Как же я люблю тебя, лапушка, — беззвучно прошептал он одними губами, слишком ярко представляя себе, что он не один в этой походной кровати, что рядом с ним Себастьян, горячий и живой, такой родной и настоящий, и не заметил, как провалился в сон.
Ему снился до боли знакомый двор, в котором он так давно не был даже во сне. Он присел на всегда стоящее здесь ведро, перевернув его, и принялся ждать неизвестно чего, не уверенный, что Стив придет. Но он продолжал сидеть, ждать и перебирать в руке жетоны и кольца, отпустив себя, дав волю неизбывной тоске, которая была постоянным обитателем его сердца.
Стив опустился на пыльную землю рядом с Баки, положил ладонь ему на колено.
— Ты так давно не приходил, — с легкой укоризной произнес он.
— Я не спал, — Барнс не поднимал головы, пытаясь не дать слезам пролиться, хотя здесь не было никого и ничего, способного осудить его слабость. — Себастьян умер.
Слова, такие простые и в то же время сложные, слетели с губ. Он так хотел рассказать о своем горе Стиву, потому что больше было просто некому, потому что хотелось рассказать хоть кому-то, для кого это не было бы такой же потерей. Барнс малодушно хотел, чтобы его пожалели, потому что быть сильным иной раз оказывалось слишком тяжело.
— Господи! — воскликнул Стив.
Он притянул к себе Баки и крепко обнял, ничего больше не говоря.
И Барнс не выдержал, разрыдался как ребенок, уткнувшись Стиву в грудь. Сейчас он перестал быть суровым воякой, которым казался всем вокруг, он даже был не милый обаятельный Баки Барнсом, он сейчас был просто несчастный и потерянный человек, который искал понимания и, как ни странно, защиты от самого себя, от этого всепоглощающего чувства потери, которое, обняв его той ночью, так и осталось с ним, и не желало уходить, хотя и притупляло иногда свой голод, позволяя пробиться светлым воспоминаниям.
Стив обнимал его, гладил по коротко стриженной голове, целовал в висок, покачивал, как плачущего ребенка. Согревал своим теплом, как мог.
— Почему так рано? — всхлипнул Барнс, тщетно пытаясь взять под контроль взбесившиеся эмоции. — Почему, Стив? Я так люблю его. Я не хочу так… Не хочу без него… Так больно…
— Сто двадцать лет, — сказал Стив, укачивая Баки в объятиях. — Это не рано, Баки. Это просто мы живем слишком долго. Так долго…
— Если бы не мелкие, я бы умер, — признался Барнс Стиву, сказал то, что не говорил никому, потому что некому было сказать. — Мы живем слишком долго, Стиви. Но чем дальше, тем больше жизнь похожа на изощренную пытку. Стив…
Барнса захлестнул новый виток истерики, пусть позорный, но ему было слишком больно. И сейчас он бы предпочел боль обнуления, раз за разом, чем то, что творилось с ним сейчас. А он думал, что смог пережить, что взял себя в руки, но, как оказалось, ничего подобного. Он оказался не готов изначально и не смирился спустя время. Барнс был уверен, что не смирится никогда.
Баки плакал долго, очень долго. Стив не мешал ему. Дал выплакаться, выплеснуть из себя все накопившееся горе, которое так долго не находило выхода наружу.
Успокоение пришло внезапно, когда Барнс уже даже перестал всхлипывать, только стискивал Стива до боли, так, что обычный человек бы не выдержал. Со слезами, казалось, ушла и острая, рвущая на куски боль, оставив свою тупую, ноющую сестру.
— Это же хорошо, что он умер во сне, да? — спросил Барнс, когда смог связно мыслить и не всхлипывать после каждого слова. — Он не мучился.
— Да, — кивнул Стив, обнимая его за плечи. — Просто уснул и не проснулся. Без боли, без страха… Мирно и спокойно.
— Я купил архипелаг в Канаде и пошел в наемники, — горько усмехнулся Барнс. В объятиях Стива было так тепло и почти спокойно, что он совсем перестал плакать, почему-то уверенный, что Стив бы не стал рыдать даже в одиночестве, а он вот стал и не только в одиночестве. Это всегда их отличало, Стив был словно кремень. Всегда.
— О! — озадаченно сказал Стив. — А почему в Канаде? Почему не южнее?
— Целый архипелаг за два миллиона, Стив, — уже живее отозвался Барнс.
Он выпутался из объятий Стива, хотя в них было хорошо, уютно, и принялся рассказывать.
— Ты же знаешь, мы жили на Гавайях последние двадцать лет, — начал он. — Южный остров был бы для меня невыносим, наверное. А мне всегда нравилась Аляска. Биг Таскет, конечно, не Аляска, но близко. А еще я пошел в наемники. Знаешь, я просто хотел жить так, чтобы не было постоянно больно от напоминаний, от мыслей, а как могло быть с Себастьяном? Я хочу попытаться жить, Стив. Хотя бы попытаться.
— Это очень смелый и правильный выбор, Баки, — сказал Стив. — Потому что так, как помнишь его ты, больше не помнит никто. Частица его живет в тебе, и пока ты жив, какая-то часть Себастьяна жива тоже.
— Но я хочу не этого, — продолжил свою мысль Барнс, он взял Стива за руку, переплел их пальцы и сжал, так было спокойнее, так дорогой и близкий ему человек был рядом. — Я на острове хочу сделать тренировочную базу для подростков. Человек для десяти для начала, а там посмотрим. Буду делать из них наемников, как когда-то тренировал “вдов”. Думаю, у меня получится. Стиви, а вдруг, если я умру, я вернусь к тебе?
Эта мысль пришла к нему внезапно, Барнс даже удивился, почему не подумал ее раньше, ведь вдруг все бы получилось, и он бы не был один. И Стив бы не был один, когда умрет Конни.
— А если нет? — спросил Стив. — Если ты просто умрешь, Баки? Не пробуй. Не рискуй так. Оно того не стоит.
— Не буду, — заверил друга Барнс. — У меня еще живы дети, которым я обещал проводить вместе каждое Рождество. Стив, но они ведь тоже умрут. Знаешь, уже умерло столько моих друзей и знакомых. И еще умрет. Столько жить — проклятие. Но у меня было больше восьмидесяти лет безграничного счастья.
— Такое мало кому выпадает, Баки, — заметил Стив. — Приходи ко мне почаще. Поддержу тебя, как смогу.
— Я очень мало сплю. Мне снова снятся кошмары, — признался Барнс. — Как я падаю с того поезда, как я убиваю всех без разбора, как я снова не я. Но чаще всего я вновь и вновь просыпаюсь рядом с мертвым Себастьяном. А еще просто некогда спать, в мире полно войн, и я на одной из них.