Дебби. Папа, остановись…
Генри. Да. Знаешь, когда я впервые с особой остротой ощутил, что весь мир – пустяк по сравнению с некой дамой?…
Дебби. Папа, ты не за пишущей машинкой. Попроще давай. Итак, когда ты впервые влюбился…
Генри…тогда я понял библейское слово «познание» в применении к плотской любви. «Они познали друг друга». Не плоть познали, а – через плоть – открылись друг другу до самого дна. Души свои доверили. А все прочее – это уже наши обличья, маски, их видит всякий: мы изливаем свою радость, печаль, гнев, раздражение, счастье на всех подряд. На друзей и родственников – с мимолетным уколом совести, на чужих вообще ничтоже сумняшеся. Любовники и любовницы тоже являют нам лишь один из многих своих ликов. Только в супружестве люди открыты друг другу до дна. Что же на дне? Что осталось в тебе, когда раздал себя, точно колоду, – до последней карты? Осталось то самое знание, глубокое, полное, истинное, знание духа через плоть. Ты познаешь любимую, любимая познает тебя. И выше, святее этого нет ничего на свете. Если ты так знаешь человека, ты – неслыханный богач, сыпешь мелочь пригоршнями: пусть твоя любимая болтает, смеется, с кем вздумается, подставляет ушко под шепоток, пляшет босиком на чьих-то столах, пусть как будто открыта всем – глупцы, это ничего не значит: ведь у тебя есть главная карта, и, пока она на руках, ты спокоен, ровен, весел, но ушла карта – и жизнь обращается в муку. На все смотришь с ненавистью, все причиняет невыносимую боль – карандаш, мандарин, рекламка… Любой предмет будто соединен проводом с мозгом, и воображение вспыхивает мгновенно, как нить накаливания в лампе. Больно…
Пауза.
Дебби. Значит, у Анни кто-то есть?
Генри. Насколько мне известно, нет, но за заботу – спасибо.
Дебби. Извини…
Генри. Да не волнуйся, пустяки.
Дебби. Это ты не волнуйся. Монополия хороша в колониальной политике, а не в любви.
Генри. О Господи! Снова эрзац-философия. Как если бы Микеланджело лепил из полистирола…
Дебби. Знаешь, Генри, в чем твоя беда?
Генри. В чем?
Дебби. Учительница латыни не водила тебя в котельную.
Генри. Зато я экзамен сдал.
Дебби. Только по латыни.
Звонок в дверь.
Я тебя хочу попросить…
Генри. О чем?
Дебби. Не выходи туда, ладно?
Генри. Его что, позвать стыдно?
Дебби. Да нет, просто он тебя боится.
Генри. Боже!
Входит Шарлотта в купальном халате; голова, возможно, повязана полотенцем. В руках – пачка открыток.
Шарлотта. Десять открыток, с марками и адресом. Ты мне раз в неделю – открытку, я тебе – десять долларов. Не отправишь открытку – не получишь денег. (Протягивает Дебби открытки.)
Дебби. Шарлот, спасибо… (Целует ее.)
Пока, Генри.
Генри. О, дочь моя! Прими благословенье и несколько последних наставлений…
Дебби. Все, папа, некогда. До свидания. (Целует его.)
Дебби берет рюкзак и выходит, Шарлотта за ней. Генри ждет возвращения Шарлотты.
Шарлотта. Ну, вот и сбыли кобылку с рук…
Генри. Музыкант… Ей еще и семнадцати нет.
Шарлотта. Тогда в Загребе мне тоже было семнадцать.
Пауза.
Как Анни поживает? Ты едешь в Глазго на премьеру?
Генри. Им еще полмесяца репетировать.
Шарлотта. А кто играет Джиованни?
Генри. Понятия не имею.
Шарлотта. Тебя это не интересует?
Генри. А почему это должно меня интересовать?
Шарлотта. Нет, Генри, ты просто прелесть. Вот если б все так рассуждали: «А почему это должно меня интересовать?» Меня всегда возмущала эта твоя невозмутимость. Даже когда я согласилась сниматься в той итальянской порнушке, ты и бровью не повел – как же, итальянское кино считалось высоким искусством… Вот и видно, какая я уже старуха. Для Дебби лучшие фильмы – австралийские. Представляешь? Они научились настоящие фильмы снимать, не только кенгуру.
Генри. Ты, как всегда, отклонилась от темы.
Шарлотта. Да? Так вот… Я тогда решила: раз моя неверность тебя не волнует, значит, ты сам изменяешь мне направо и налево. А когда я поняла, что ты – последний романтик в этом мире, было уже поздно. Мое поведение уже действительно не имело никакого значения. И не имеет.