— Все они родились, — ответила Беренис, — и все умрут.
Голос Ф. Джэсмин стал высоким и тонким.
— Это я знаю. Но как же все-таки это получается? Люди в ловушке и в то же время неприкаянные. В ловушке и неприкаянные. И не знаешь, что у них общего. Ведь должна же быть какая-то причина и связь. Но я не знаю, как это назвать. Не знаю.
— Если бы ты знала, ты была бы богом, — сказала Беренис. — Ведь так?
— Может быть.
— Мы знаем от сих и до сих. А больше нам знать не дано.
— А мне хотелось бы!
Спину Ф. Джэсмин свело; она заерзала и потянулась. Ее длинные ноги скользнули далеко под стол.
— Как бы то ни было, — продолжала она, — когда мы уедем из Уинтер-Хилла, мне уже не придется мучиться из-за всего этого.
— А сейчас кто тебя заставляет мучиться? Никто не требует, чтобы ты нашла ответ на все загадки мира. — Беренис глубоко и многозначительно вздохнула и добавила: — Фрэнки, ну и острые же у тебя кости!
Ф. Джэсмин явно надлежало слезть с колен. Сейчас она зажжет свет, возьмет из духовки кекс и пойдет в город заканчивать свои дела. Но она еще секунду прижималась к плечу Беренис. Звуки летнего вечера смешивались и растягивались.
— Мне еще никогда не приходилось говорить про то, о чем мы сейчас говорим, — наконец сказала Ф. Джэсмин. — Но еще одно. Не знаю, приходилось ли тебе когда-нибудь над этим задумываться. Вот мы сейчас сидим здесь. Сейчас, в эту самую минуту. Но пока мы разговариваем, эта минута проходит, и она уже никогда не вернется, никогда в жизни. Когда минута проходит, она проходит навсегда, и никакая сила на земле не может ее вернуть. Она ушла навсегда. Ты об этом когда-нибудь думала?
Беренис ничего не ответила. В кухне стало совсем темно. Все трое молчали, обнявшись, и слышали и чувствовали дыхание друг друга. И вдруг — они так и не поняли, почему и как это началось, — они заплакали. Заплакали все трое одновременно так же, как в это лето они неожиданно начинали петь. В этом августе, когда наступала темнота, им случалось хором запеть рождественский гимн или какой-нибудь модный блюз. Иногда они заранее знали, что запоют, и договаривались, какую песню им спеть.
Но иногда договориться им не удавалось, и тогда они одновременно запевали три разные песни, пока наконец их мелодии не сливались в одну и они не запевали совершенно новую песню, которую сочиняли втроем. Джон Генри пел высоким заунывным голосом, и как бы он ни называл свою песню, она никогда не менялась — одна высокая дрожащая нота, как музыкальный потолок, перекрывала всю песню. Голос Беренис звучал печально, низко и отчетливо, каблуком она отстукивала такт. Прежняя Фрэнки пела то низко, то высоко, где-то между Джоном Генри и Беренис, так что их три голоса сливались и звучали, как один.
Они часто пели так, сидя на кухне, и в августовских сумерках их песня звучала нежно и загадочно. Но плакать им еще никогда не случалось. И хотя у каждого из троих была своя причина плакать, они заплакали одновременно, как будто заранее договорились об этом.
Джон Генри плакал потому, что он ревновал, хотя потом и пытался утверждать, будто испугался мыши за стеной. Беренис плакала из-за разговора о цветных, а может быть, из-за Луди, а может быть, кости Ф. Джэсмин были действительно острыми. Ф. Джэсмин сама не знала, почему плачет, но позже ссылалась на свою короткую стрижку и заскорузлые локти. Так они плакали, сидя в темноте, целую минуту и остановились так же неожиданно, как и начали. Непонятный звук испугал мышь, и она затихла.
— А ну-ка, слезайте, — распорядилась Беренис.
Они слезли и встали вокруг кухонного стола.
Ф. Джэсмин зажгла свет. Беренис почесала голову и шмыгнула носом.
— Что-то мы совсем раскисли! И с чего это на нас вдруг накатило?
После темноты свет казался непривычно резким. Ф. Джэсмин открыла кран и подставила голову под струю воды, Беренис вытерла лицо полотенцем и, посмотрев на себя в зеркало, пригладила косички. Джон Генри в розовой шляпе с пером и в туфлях на высоких каблуках походил на старушку-карлицу. Стены кухни были нелепо и ярко разрисованы. Они смотрели друг на друга моргая, как будто увидели незнакомых людей или привидения. Потом открылась входная дверь, и Ф. Джэсмин услышала, что в прихожую медленной усталой походкой вошел ее отец. За окном уже кружились бабочки, хлопая крыльями по стеклу, и последний день на кухне наконец завершился.
3
Вечером Ф. Джэсмин прошла мимо тюрьмы. Она направлялась в Шугарвилл погадать о своей судьбе, и хотя тюрьма стояла в стороне от ее дороги, она сделала крюк, чтобы взглянуть на тюрьму в последний раз перед тем, как навсегда уехать из города. Всю весну и лето ее преследовали страшные мысли об этой тюрьме — старом трехэтажном кирпичном здании, окруженном забором с колючей проволокой наверху. Там сидели воры, грабители и убийцы. Преступники были заперты в камерах с зарешеченными окнами, и, сколько бы они ни стучали в каменные стены и ни дергали железную решетку, вырваться наружу они не могли. Одевали преступников в полосатую тюремную одежду, они ели холодный горох с запеченными в нем тараканами и черствый кукурузный хлеб.