Капитан Пендертон стоял у окна своей спальни. Он принял три таблетки снотворного, но никак не мог заснуть. Выпитое бренди опьянило его. Капитан, тонко чувствующий роскошь и требовательный модник, носил исключительно грубую ночную одежду. На нем был халат из плотной черной шерсти, как у недавно овдовевшей сестры-хозяйки из тюрьмы. Пижама из неотбеленной ткани, жесткой как парусина. Он стоял босой, на холодном полу.
Капитан прислушался к шелесту ветра в соснах и вдруг увидел в темноте слабый отблеск пламени. Ветер мгновенно задул его, но капитан успел разглядеть лицо. От освещенного пламенем и исчезнувшего в темноте лица у капитана перехватило дыхание. Он пригляделся и различил смутную фигуру, пересекающую газон. Капитан ухватился за халат, прижал ладонь к груди. Закрыл глаза и ждал.
Сначала до него не донеслось ни звука. Потом он скорее почувствовал, чем услышал осторожные шаги на лестнице. Дверь в спальне капитана была приоткрыта, он увидел через щель темный силуэт. Капитан что-то прошептал, но его голос был таким свистящим и тихим, что прозвучал подобно ветру на улице.
Капитан Пендертон ждал. Снова закрыл глаза и стоял в мучительной неопределенности. Потом вышел в холл и на фоне бледно-серого окна в спальне жены увидел того, кого искал. Позднее капитан сказал себе, что в этот момент все понял. И в самом деле, в момент сильного, неожиданного потрясения разум теряет способность удивляться. В этот уязвимый момент перед ним возникает целый калейдоскоп полуугадываемых возможностей, и когда несчастье проясняется вполне, возникает ощущение, что каким-то сверхъестественным образом все уже было известно. Капитан достал из ящика ночного столика револьвер, пересек холл и зажег свет в спальне жены. Когда он сделал это, какие-то бездействующие фрагменты памяти — тень в окне, звук в ночи — возникли перед ним. Он понял, что все знает, но не смог бы выразить, что именно он знал. Он был уверен только в одном: это — конец.
Солдат не успел подняться. Он прищурился от яркого света, на лице не было страха: оно выражало изумленное раздражение, словно его бесцеремонно побеспокоили. Капитан был метким стрелком, и хотя стрелял дважды, в груди солдата появилась только одна грубая дыра.
Звуки выстрелов разбудили Леонору, и она села в кровати. Она еще не совсем проснулась и оглядывалась по сторонам так, словно смотрела какую-то пьесу, ужасную трагедию, в реальность которой можно и не верить. Почти сразу же в заднюю дверь постучал майор Лэнгдон в халате и шлепанцах и поспешил по ступенькам наверх. Капитан прислонился к стене. В своем грубом халате он походил на уличенного в распутстве монаха. Даже после смерти тело солдата казалось теплым и по-животному уютным. Его серьезное лицо не изменилось, загорелые руки лежали на ковре ладонями вверх, словно он спал.
Рассказы
Искусство и мистер Махони
(перев. Я. Зимаков)
Подрядчик — весьма представительный мужчина — был мужем хрупкой, но энергичной госпожи Махони, клубной активистки. Предприимчивый делец (это ему принадлежали кирпичный завод и лесопилка), мистер Махони с благодушной покорностью едва поспевал за ее водительством в области искусства. Мистер Махони был хорошо натаскан: он научился говорить о «репертуаре» и слушать лекции и концерты с выражением кроткого сожаления. Он мог высказаться об абстрактном искусстве и даже дважды принимал участие в постановках Малого театра: один раз играл дворецкого, в другой — римского легионера. Как же мог мистер Махони, человек столь безукоризненно воспитанный, навлечь на них такой позор?
В тот вечер выступал пианист Хосе Итурби; первый концерт сезона, настоящий праздник. Чета Махони усердно поработала во время кампании Лиги Трех Искусств. Сам мистер Махони продал больше тридцати абонементов. Своим знакомым, людям из деловых кругов, он говорил о предстоящем концерте как о «гордости нашего общества» и «культурной необходимости». Махони развлекали обладателей абонементов приемом в саду — трое темнокожих слуг в белом подавали прохладительные напитки, а их новый тюдоровский дом был по этому случаю надраен до блеска и украшен цветами. Репутация Махони как людей, ответственных за искусство и культуру, принадлежала им по праву.
Начало рокового вечера и не намекало на то, что должно было случиться. Принимая душ, мистер Махони пел, затем с особой тщательностью оделся. В цветочном магазине Даффа он купил орхидеи. Когда Элли вошла в его комнату — в новом доме у них были смежные спальни, — он уже привел себя в порядок и прямо-таки сверкал в смокинге; орхидею Элли приколола на плечо своего голубого крепового платья. Жена осталась довольной его видом и, погладив его по руке, сказала:
— Ты сегодня замечательно выглядишь, Теренс. Такой солидный.
От счастья дородное тело мистера Махони подтянулось, его румяное лицо с развилками вен на висках вспыхнуло.
— А ты, Элли, ты всегда прекрасна. Всегда. Иногда я не понимаю, почему ты вышла за…
Она остановила его поцелуем.
После концерта Харлоу устраивали прием, и, разумеется, Махони были приглашены. Госпожу Харлоу кто-то назвал «козой на пастбищах изящных искусств». О, как Элли презирала подобные простонародные шутки! Но мистер Махони, забыв все полученные выговоры, галантно накинул на плечи жены шаль.
Самое забавное заключалось в том, что вплоть до момента своего бесчестья мистер Махони наслаждался концертом более, чем когда-либо прежде. Не было этого скучного Баха с его выкрутасами. Музыка была похожа на марш, и, ощущая свою с ней близость, мистер Махони легонько притопывал в такт. Сидя таким образом, он время от времени бросал взгляд на Элли. Ее лицо носило отпечаток безутешной скорби, который она неизменно напускала на себя, слушая классику. В перерывах она прикладывала ко лбу руки, словно эмоциональная нагрузка была для нее слишком велика. Мистер Махони с удовольствием хлопал своими розовыми пухлыми ладонями, довольный возможностью двигаться и проявлять чувства.
В антракте, пробравшись гуськом по проходу, Махони порознь вышли в вестибюль. Мистер Махони обнаружил, что его преследует старая госпожа Уокер.
— Я предвкушаю Шопена, — сказала она. — Обожаю минорную музыку, а вы?
— Мне кажется, вы наслаждаетесь своим страданием, — ответил мистер Махони.
Госпожа Уокер, учительница английского языка, тут же изрекла:
— Это меланхолия кельтской души моей матери. Как вам известно, она родом из Ирландии.
Догадавшись, что он сказал что-то не то, мистер Махони поспешил исправиться:
— Что вы, что вы, мне очень нравится минорная музыка!
Тим Мэйберри взял мистера Махони под руку и по-свойски сказал:
— И барабанит же парень по этим чертовым клавишам!
— У него превосходная техника, — сдержанно возразил мистер Махони.
— Это затянется еще на час, — пожаловался Тим Мэйберри. — Вот бы улизнуть отсюда.
Мистер Махони благоразумно удалился.
Мистер Махони любил атмосферу спектаклей Малого театра и концертов: драпировки, корсажи, черные смокинги. Гордость и удовольствие согревали его, когда он, приветствуя дам, с почтенной значительностью прохаживался по вестибюлю школьного концертного зала.
Несчастье случилось во время первого номера сразу же после антракта. Звучала длинная шопеновская соната. Бравурная первая часть, живая и подвижная вторая. Третью часть — торжественный похоронный марш с небольшой вальсовой вставкой в середине — он сопровождал искусным притопыванием ногой; траурный марш завершился оглушительным аккордом. Пианист поднял руки и даже слегка отклонился на табурете назад.
Мистер Махони зааплодировал. Он был настолько уверен, что это конец, что от души сделал с полдюжины хлопков, прежде чем, к своему ужасу, понял, что аплодирует в полном одиночестве. Хосе Итурби тут же с дьявольской энергией вновь набросился на клавиши.