— Отставить! — скомандовал полковник Сурмин. — Вольно.
И он повел свой полк к остановке автобуса, а серебряная птичка уже растаяла в воздухе.
Гнездовье
К Балашовой пришла одна смирная, тихая старушка, вся в черном, в белом платке, как у монастырки. Балашова, работавшая на бисквитной фабрике, и сама вся как бы сдобная, пахнущая ванилью, однако не только сдобная, но и сильно раздобревшая, подозрительно и зорко посмотрела на старушку, неизвестно откуда и зачем явившуюся и лишь случайно подгадавшую, что застанет ее дома.
— Никак Мышакова? — спросила она, приглядевшись, но словно не доверяя своим глазам.
— Я самая, — сказала старушка робко и как бы виновато.
— Не узнала тебя, богатой быть. Ты какими же судьбами?
Мышакова была соседкой по дому в некогда родном селе, из которого Балашова уже давно ушла, правда, наезжала время от времени посмотреть оставленный дом с забитыми досками окнами, жилье про запас, хотя в Москве жила в новом доме, построенном фабрикой для своих рабочих. В ее большой комнате все было чисто, блестело, четыре подушки одна на другой лежали в углу постели возле висевшего над ней ковра с изображением купальщиц у пруда.
— Какими же судьбами? — повторила она выжидательно, полагая, что последует какая-нибудь просьба.
Сын Мышаковой, Михаил, погиб на войне, и с тех пор материнское сиротство легло на ее плечи, так и оставшись до старых годов, но и ей самой, Балашовой, было уже недалеко до пенсии.
— Я к вам с великой просьбой, Неонила Федотовна, — сказала Мышакова робко, так робко, что скорее даже прошептала. — Внучка моя, Валюша, сейчас дома, в наше село вернулась, будет теперь в колхозе агрономом работать, а жить ей негде... председатель колхоза Козлов обещает — справимся, дом для учителей и агронома построим, а у меня одной не повернуться, а у Валюши книги все-таки, по вечерам читает, такая усердная, в отца пошла, Миша у меня тоже с усердием был.
Мышакова сидела в углу дивана, согбенная своей неудавшейся жизнью, еще в сорок два года, когда погиб сын, стала вроде монастырки и ничего больше не нашла в своей жизни, а муж еще до войны уехал куда-то на заработки, да заработался так, что домой и не вернулся, прислал путаное письмо, а после войны никаких слухов о нем не было, и так и кануло.
— Что-то я не пойму, о чем ты речь ведешь? — сказала Балашова, уже недружелюбно оглядев маленькую, сухонькую фигуру старушки.
— Неонила Федотовна, у вас дом забитый стоит, дом — это ладно, а еще пристроечка отдельно, хотя зимой, наверно, и не натопишь ее. Пустите Валюшу на время пожить, а дом для учителей и агронома через год непременно построят, Валюша — аккуратная, все в целости и порядке будет, и так поможете нам, так облегчите, вы ведь моего Мишу помните, наверно? Он с вами в одних летах сейчас был бы... и нравились вы ему в свое время, я это хорошо знаю.
— Я его помню, конечно... он ничего был — Михаил, — сказала Балашова. — А война — что ж теперь делать, война не одну тебя обидела.
Мышакова несмело взглянула на нее, ожидала, что́ скажет та дальше, но Балашова сначала ничего не сказала, а потом сказала так твердо, словно уже думала об этом и давно решила для себя:
— Не могу я пустить никого в свой дом... это гнездо мое, а твоя внучка — не кукушка.
И хотя и жестко это было сказано, Мышакова все же не могла представить себе, что могут ответить ей так... все-таки отец Вали сложил голову за то, чтобы люди хорошо жили, есть и его усилия в том, что живет она, Балашова, в новом доме, а на торты, которые выпускает их кондитерская фабрика, другой раз подивишься: столько красивого старания в цветах из сливочного или шоколадного крема, а то и надпись из крема, если подношение.
— Я за свой дом страховку плачу, — сказала Балашова почти с недоумением, как может кто-нибудь не понимать этого?
— Да ведь пустой стоит, — посмела ответить Мышакова.
— Как это — пустой? Сегодня пустой, а завтра, может быть, полный будет. У моего сына — семья.
Но она сама не поверила, что захочет сын, инженер на крупном заводе, вернуться в село, где делать ему нечего, да и квартира у него и дача от завода под городом Ачинском на берегу реки Чулым.
— Я твоему положению, Мышакова, конечно, сочувствую... но ведь у каждого свое. У тебя свое, и у меня свое.
Балашова хотела было добавить: «Я удивляюсь даже, как ты с этой просьбой пришла, да еще через столько лет, что и не узнала тебя сначала. Я — ни к кому с какой-нибудь просьбой, и правильно будет, если и ко мне — никто».