Он вспомнил еще, как в один из таких поздних, осенних рейсов милая, робкая девушка, севшая в Камышине, с тревогой спросила, когда будет Вольск, но он по-капитански ответил, что когда подойдут к Вольску, тогда и будет Вольск, а потом узнал, что она учится в педагогическом институте в Камышине и едет сейчас по телеграфному вызову к заболевшей матери, — но мог ли он тогда представить себе, что эта девушка, эта Аня Сергеева, станет его женой? И много раз впоследствии он говорил: «Вот что находишь иногда в тумане, а в мыслях у меня было — только бы не посадить пароход», — и Аня отвечала: «И у меня в мыслях было, как бы ты не посадил пароход». Но в ее мыслях было еще — как надежно с этим рослым, уверенным человеком в бушлате, как надежно!
И ни одной мели не знала река их жизни, лишь тогда, когда случилось несчастье с сыном, как бы остановилась в своем течении, все пошло иначе, жена со своим слабым сердцем стала чаще побаливать, пришлось оставить школу, в которой преподавала русский язык, а сын только приближался с годами...
И хотя это был не волжский туман, а подмосковный, все же он был как бы и речным туманом по тем мыслям, которые набегали и набегали...
Василий Никитич помнил, где находится Брянская улица, однако на одном углу остановился: уже так далеко уплыла дачка, в которой жили когда-то сын со своей женой, и не сообразишь, в какую сторону идти?
— Не скажете — которая Брянская? — спросил он кого-то невидимого, из тумана ответили:
— Направо Брянская, — и человека уже не было...
Василий Никитич нашел калитку, осветил ручным фонариком цифру «17», наткнулся на мокрый куст в садике, терраса была пуста, но окно рядом светилось, и он постучал в стекло.
— Кто там? — спросил минуту спустя женский голос.
— Вечерний гость, — сказал Василий Никитич возможно оживленно. — Капитан Ефремов Василий Никитич.
— Господи... Василий Никитич! — и Инна приоткрыла дверь и вгляделась в него. — Что случилось? Откуда вы так поздно?
— Думал — на самолете быстрее получится, а в Саратове полдня просидели, Москва не принимала, да и от Быковского аэропорта пока добрался.
— Заходите, Василий Никитич, — сказала Инна.
Однако его приход был для нее, видимо, тягостен: все же оставалось на совести, что ничего не написала о переменах в своей жизни.
На вешалке висело мужское пальто, пахло табаком: муж Инны явно ушел в соседнюю комнату — из деликатности или не любил несвоевременных посещений.
— Извини, что так поздно получилось, — сказал Василий Никитич, — но я накоротке.
За шесть лет изменилась, стала совсем другой та, которую принял он в свое время как дочь и которая разделила вместе с ним и женой их родительское горе. Она была рослая, красивая какой-то новой, но совсем чужой красотой, а ее темные волосы стали золотистыми, и Василию Никитичу захотелось спросить:
— Куда же ты подевала свои чудные волосы?
Но он ничего не спросил, а Инна выжидательно смотрела на него, кряжистого, с выбритым сильным подбородком, но толстые усы были уже с сединой.
— Давненько мы не виделись с тобой, — сказал Василий Никитич, — давненько. По правде, я не очень-то рассчитывал застать тебя здесь, ехал наудачу.
Один из очерков Юрия Сережникова, нынешнего мужа Инны, он читал как-то в, газете, очерк был об испытании нового сверхзвукового самолета, и Сережников был в числе других журналистов, принимавших участие в пробном полете.
— Мы живем, разумеется, в городе, но затеяли ремонт в квартире, через недельку переберемся, наверно. У нас теперь машина, так что до города за полчаса добираемся.
— Машина — это удобство, конечно, — сказал Василий Никитич, но так пусто, так ни к чему.
— Анна Сергеевна здорова? — спросила Инна.
— Похварывать стала, пришлось оставить школу. Да и я годика два-три еще поплаваю, а там — в затон.
— Мы этим летом собирались на Волгу, но всегда что-нибудь помешает.
— Что ж, по Волге прокатиться не грех, — сказал Василий Никитич так же пусто, как сказал о машине. — У нас с женой к тебе просьба: хотим собрать все фотографии Саши, особенно мать хочет ту, на которой он снят — возле самолета. Может, отдашь матери, поймешь ее чувства?
Инна на минуту задумалась.
— При ремонте все так перепуталось, — сказала она, чуть смешавшись. — Но я поищу.
И Василий Никитич подумал, что уже давно ушло все это для нее, и не сразу найдешь, а то и вовсе не найдешь, что ушло. Он смотрел на нее своими в речном прищуре глазами, искал ту, которую любил сын, и, хотя и признавал, что жизнь остается жизнью и нужно как-нибудь строить свою судьбу, все же хотя бы и в самой глубине, но должно было навсегда храниться что-то.