Но Елизавета Сергеевна, как всегда, прежде всего прошла в комнату, где спали дети, при свете ночника-грибка под голубым абажуром посмотрела на них, дочь спала, подсунув розовый кулачок под щеку, а сын, как полагается мужчине, несколько отважно откинув голову на подушку, и Елизавета Сергеевна поцеловала одну — в нежную, глянцевитую щечку, а другого — в лоб с челочкой на нем. Но через год пойдет в школу, придется смахнуть челочку, начнется трудовая жизнь для Миши, а дочь погуляет еще на свободе два годика... Так быстро все идет, — кажется, только вчера вез ее, Лизу, муж из родильного дома, в руках у него был сверток с сыном — их первенцем, и чего только не накупил в уверенности, что будет именно сын, даже готовальню, в надежде, что тот тоже станет архитектором.
Елизавета Сергеевна переоделась, вышла в халатике, чайник уже стоял на столе, а мать расспрашивала мужа, какой был концерт.
— Бетховен, — сказал Астасьев неопределенно. — Лиза тебе лучше расскажет... а я больше — по строительству.
И Пелагея Семеновна смотрела на него как на сына, он был дорог ей, отец ее внуков, и все так изменилось для нее с появлением внуков, что не усидела в Тамбове, где все было своим, пришлось привыкать к Москве с ее беспокойной жизнью. А вечерние часы, когда родители уйдут куда-нибудь, оставив на нее, бабушку, внуков, она особенно любила, весь круг был в ее руках, умоешь два розовых личика, девочке заплетешь косичку на ночь, а мальчику только загладишь челочку, чтобы не мешала, когда станет засыпать.
— Завтра поедем в Коломенское, посмотрим старинные церковки, перевезенные с Севера, — сказал Астасьев. — Вам, Пелагея Семеновна, тоже будет интересно взглянуть.
— А мне все интересно, — и Астасьев особенно любил ее за эту живость, за нестареющую душу, за то, что такая компанейская она, Пелагея Семеновна...
— Спущусь, заправлю машину, — сказал он после чая. — А ты ложись, Лиза, намоталась за день в школе. Ложитесь и вы, Пелагея Семеновна, а я прогрею мотор кстати, утром легче будет завести.
Гараж во дворе был металлический, через неделю-другую придется сливать воду на ночь, и Астасьев спустился во двор, а женщины прибрали со стола и стали мыть посуду в кухне.
— Удивительная все-таки вещь — музыка, — сказала Елизавета Сергеевна. — Мите только кажется, что она не влияет на него... еще как влияет!
И она вспомнила и тихую улицу с невидимым снегом, крутившимся возле фонарей мошкарой, и то, как муж завел ее в подъезд, словно они не были уже восемь лет вместе, и то, как она призналась ему, что он навсегда отбил ее...
— Поеду обратно в Тамбов, пластиночек хороших мне дай, у меня проигрыватель, — сказала Пелагея Семеновна. — Может, и я на старости лет к музыке приохочусь.
— Никуда ты не поедешь, мама, да и твои внуки не отпустят тебя.
И Пелагея Семеновна была внутренне довольна, что дочь полагает так, да и какой уж Тамбов теперь — без внуков?
— Куда тебе в Тамбов! — сказала Елизавета Сергеевна задумчиво, и мать ответила:
— Совсем запуталась в сетях.
Но это были такие нужные, такие дорогие ей сети.
Астасьев долил из канистры бензин в машину, завел уже застывающий в предзимье мотор, дал хорошо прогреться и вернулся домой. Жена и Пелагея Семеновна уже легли, постель ему была постелена на диване в его рабочей комнате, и он достал из картонной трубки свернутый чертеж, приколол его кнопками к доске и посидел в раздумье над проектом ансамбля в новом микрорайоне, со старыми соснами между домами, и округлые, погожие облака над крышами десятиэтажных зданий, старательно изображенные на чертеже, тоже как бы входили в ансамбль... наверно, это и была та гармония, которая держит в своих руках и Бетховена, и высотное здание.
Он посидел минуту с закрытыми глазами, думая о том, что нет ничего дороже того покоя, какой сейчас в их доме, Миша и Маша растут, сами лезут в машину, стоит только завести ее, а для сына нет бо́льшего удовольствия, чем сидеть рядом с отцом, следить искоса, как он нажимает ногой то педаль акселератора, то тормозную, следить и за стрелкой спидометра, ползущей вправо, особенно на загородном шоссе возле Внукова, где снимали на лето дачу, да еще с ветерком повози, чтобы был и вовсе доволен...
И он, усмехаясь, покачал головой самому себе, потом осторожно, на цыпочках, прошел в спальню, но ночничок-грибок потушили, в комнате было сонное дыхание уже троих, и он постоял в дверях и послушал это единственное, принадлежащее ему дыхание.
Потом он вернулся к себе, потушил настольную лампу, а за синим окном не то шел снег, не то лишь мерцало бертолетовой солью или толченым перламутром, или летит лебяжья стая, сыплется подкрыльный пух, и улица уже покрыта этим белым, нетронутым пухом. А завтра утром поедут в Коломенское, всем семейным, тесным навалом поедут в Коломенское, Мишка, конечно, будет рядом, его не оторвешь от стрелок и педалей а женщины будут позади, две с четвертью женщины будут позади, и Машка скажет: