Но Баранов молчал, возился в стороне, на этот раз Маркелов, однако, обиделся, сказал: «Обойдусь без ваших тюльпанов, если так» — и пошел к выходу, полагая, что Баранов окликнет его, но Баранов не окликнул, и он ушел без луковиц.
Вот, кажется, живешь в стороне, никому не мешаешь, сам организовал для себя правильную жизнь, и что-то всегда налезет: и то, как посмотрел в его сторону Фролов из своего киоска, и то, как на станции задел его Гундосов, и то, как небрежно указал ему через плечо на луковицы Баранов, — все было от неуважения, а может, и завидуют, что живет как сокол, однако не гол, как сокол, на его зеленую дачку и на террасу, увитую диким виноградом, сейчас уже лиловым, только поглядывают: живет себе Яков Савельевич Маркелов, людей не задирает, с поклоном ни к кому не ходит, просить ничего не просит, а что жена и дочь ушли в сторону от него, не он толкал их на это, не он прописал жене липецкие грязи и не он выдавал дочь замуж за монтажника в шахтерском городе, сама нашла себе, с отцом не очень-то посоветовалась, вспомнила о нем лишь тогда, когда с детишками отдохнуть собралась, а у него не санаторий или дом отдыха, отцу спокойствие нужно, об этом не подумала.
Он шел от Баранова, размышляя так, а день, начавшийся теплом и золотом, вдруг как-то отполз от него в сторону, и теперь нужно было сообразить, как провести его дальше, до того времени, когда можно будет задернуть шторы в комнате, сесть у телевизора, посмотреть художественный фильм, потом программу «Время», и день, слава богу, спокойно и мирно прошел. Но Маркелов все же чувствовал, что не совсем спокойно и мирно шел для него день, а словно пронес что-то мимо, однако полагавшееся тебе по твоей мирной жизни.
Он собрался было, чтобы растянуть время, зайти по дороге к соседке Варваре Федоровне Полукаровой, потерявшей год назад мужа, монтера местной электростанции, но вспомнил, что не так давно заходил к ней выговорить насчет ее собачонки, привыкшей забегать к нему в сад, и что она там потеряла, сказал тогда, но вежливо:
— Вы за своей собачкой присматривайте, Варвара Федоровна, а то еще под машину попадет, и все в мой сад забегает.
В сущности, ничего обидного он не сказал, напротив, только позаботился о ее собаке, но Варвара Федоровна насмешливо предположила:
— Наверно, яблоки у вас ворует?
— Яблоки она у меня не ворует, — ответил Маркелов с достоинством. — Но чужой сад есть чужой сад, а я, между прочим, о вашей Анетке беспокоюсь: случится, сочтут за беспризорную — и все тут.
По правилу, Варвара Федоровна должна была пригласить его сесть, но она молчала, явно ждала, когда он уйдет, и он ушел.
Стоя у калитки, он соображал, что бы придумать такое, зачем пришел, а может, просто сказать: «Сожалею, что у нас с вами такой разговор тогда вышел. Я очень уважаю вас, Варвара Федоровна, и вашего покойного мужа Игнатия Кузьмича уважал». Но он подумал тут же, что Варвара Федоровна поймет это иначе, пришел извиняться, осознал свою вину, никакой вины, однако, он за собой не чувствовал и, постояв у калитки, решил не ходить, а пошел к дому.
Он шел медленно, но длинный день, когда не к кому пойти и некого позвать к себе, да если и позовешь, может быть, не пойдут еще, длинный, осенний день был впереди, полный солнца, а яблоки на подоконнике в такой день пахнут гуще, набирают постепенно свою зрелость. И правда, яблоки на террасе пахли гуще, всей силой своей спелости, а те, что были нарезаны и нанизаны на бечевку, уже высохли и были готовы для компота.
Маркелов снял пальто и шляпу, присел к столу, постучал, размышляя, костяшками пальцев, потом принес из комнаты флакончик чернил и листок почтовой бумаги. Все же нужно время от времени написать жене, прожили столько лет вместе. Он хотел написать о тех своих мыслях, с какими пришел к Баранову, у которого не оказалось времени выслушать его, как будто клубень или луковица дороже ему человека... хотел написать, что вот и осень, в их поселке стало поменьше людей, дачники поразъехались, и как она там, жена, помогли ли липецкие грязи, он недавно прочитал про гиттиевы целебные глины, и про минеральные воды с закисным железом тоже прочитал.
А что, если бы собраться как-нибудь к ней и к своей свояченице в Липецк, поговорить обо всем и вспомнить многое? И он придвинул флакончик с чернилами, обмакнул перо, написал: «Здравствуй, дорогая Клава», а больше ничего не написал. Еще подивятся с сестрой, что́ надумал — приехать к ним, а зачем, если все давно ушло, сам оповестил когда-то, что жить одному ему и не скучно вовсе, стал самостоятельным и готовить уже научился... и хотя писал об этом с усмешечкой, все же выражал, что не жалуется на то, что один. А теперь может в их глазах получиться, что невтерпеж стало одному, надумал приехать.