Он ушел к себе, лег, а Ксюша еще посидела в своей комнатке, глядя сквозь синее окно на огород, темно зеленевший к ночи, пошарила потом на своей двери, ни крючка, ни задвижки не было, и она осторожно, чтобы не громыхнуть, придвинула к двери шкаф, стоявший рядом.
Начатое письмо матери лежало на столе, и она присела и приписала при слабом свете из окна: «Сегодня с Иваном Лукичом были в кино, смотрели один хороший фильм», а написать еще что-нибудь не смогла, иначе мать поняла бы все...
Ночью она проснулась вдруг от какого-то шороха, хотели открыть дверь, но мешал шкаф, и голос Ивана Лукича сказал за дверью:
— Это что еще за мода — запираться? Ты эту моду не заводи, пожалуйста... воров в доме нет.
И он потолкал дверь еще, но Ксюша ничего не ответила, притворилась спящей, сердце ее билось, и все стало так страшно.
Наутро Иван Лукич ничего не сказал, пил чай, лукошко с собранными накануне ягодами стояло в сенях, и Иван Лукич повел Ксюшу на рынок, показал свое место за прилавком, но сам никогда не торговал, была одна старушка, которая помогала ему, но он заподозрил, что она присваивает немного из выручки, и теперь старушка стояла в стороне и смотрела на ту, которую привел он на замену ей.
— Жадный твой хозяин, — сказала она, когда Иван Лукич ушел, — у него каждая ягода считанная, мне тебя жалко, дочка... а я, конечно, по старости согласилась, и лучше бы мне и не видеть его вовек.
Наверно, чем-то обидел Иван Лукич эту совсем смирную старушку, и она с печалью только смотрела на Ксюшу, немного помогла ей по своей доброте, клубника Ивана Лукича славилась, и правда хорошая, крепкая и спелая была его клубника, однако начала уже понемногу сходить, и Ксюша лишь недели полторы торговала клубникой, но как-то стыдно для себя торговала, совсем не для этого она приехала, и в своем письме к матери Иван Лукич не написал ничего о клубнике, написал лишь, что ему одному трудно без помощи, и мать сказала тогда: «Конечно, трудно Ивану Лукичу одному... поможешь ему по хозяйству», и Ксюша поехала с тем, чтобы помочь по хозяйству.
На рынке торговали овощами и фруктами колхозы, это было их дело, а городским жителям нужно заниматься совсем другим, и Ксюша, когда подходили и справлялись о цене, торопливо отвечала и насыпала из лукошка на чашку весов, не придерживая верхний ряд, как учил Иван Лукич, а старушка, прежде помогавшая ему, приходила иногда, жалостливо смотрела на нее и, когда Ксюша хотела раз отсыпать ей немного ягод, сказала:
— Ягодки недосчитается — он с тебя взыщет, твой хозяин, — и ягод не взяла.
Клубника сошла, но стали поспевать яблоки, золотая китайка, правда, еще не совсем дозрела, однако брали и китайку.
— Теперь только доглядывай, — сказал Иван Лукич как-то. — У меня ружье заряженное висит... я чуть что — дроби не пожалею, выковыривай потом. Хуже мальчишек ничего нет... я в прошлом году проучил двоих, — наверно, и сейчас с дробинками пониже поясницы ходят. Теперь нам с тобой скоро ночи не спать, будешь ложиться пораньше, а с полуночи до рассвета дежурный час.
Дверь в ее комнату Иван Лукич не пытался большие открыть ночью, сказал позже:
— У тебя на столе графин с кипяченой водой оставался, а сырую я опасаюсь пить, — но как-то жестче стал с ней, словно не был доволен, как она ведет хозяйство.
Ксюша несколько дней продавала на рынке китайку, и, хотя яблоки были и мелкие, мешок быстро пустел, но уже стали и другие сорта вызревать понемногу, и Иван Лукич однажды сказал:
— Сегодня я засаду по всем правилам сделаю... я прямо чувствую, что только жди, а сейчас и анис уже в силе. Прежде я собаку держал, но искусала раз пьяного, забрел не в свой двор, я решил — лучше потише, все-таки я на государственной службе, пристегнут еще частника, а мне по моему положению никак нельзя. Сегодня часика в два ночи разбужу тебя, сам я по одну сторону, а ты по другую, так пуганем, что и не сунутся больше.
И Иван Лукич в два часа ночи, когда лишь серело, разбудил ее, постучал в дверь, а придвигать шкаф она больше не стала, приделала крючок, и они вышли в серый сад, год выдался урожайный, и к тяжелым нижним сучьям яблонь Иван Лукич поставил подпорки.
Ксюша присела на приступочку возле дома, сидела в предутренней тишине, — совсем не так, совсем как-то вкось пошла ее жизнь, и было страшно подумать о том, что придется здесь зимовать. А в кино Иван Лукич уже не звал, сидел перед телевизором, ни разу не окликнул ее, чтобы подсела посмотреть, и получалось так, что нанял ее, как работницу, и свое место она должна знать.
Потом она увидела, что Иван Лукич зашел в дом, вернулся с ружьем через плечо и как-то словно протаял в другой конец сада. Город еще спал в тишине своих садов, в тишине маленькой, кроткой речки Полтавки, в которой плавали утки и на мостках женщины стирали белье, а прибрежные дома спускались почти к самой воде. Она услышала вдруг слабый треск в стороне, словно отодрали планку штакетника, увидела какие-то тени, наверно мальчиков, соблазнившихся крупными, еще не дозревшими яблоками, но уже румяными с одного бока, дерево потрясли, со стуком посыпались яблоки. Иван Лукич, наверно, тоже услышал стук яблок, торопился, пригнувшись, с ружьем в руках, и Ксюша крикнула: «Бегите, мальчики... в вас сейчас стрелять будут, бегите, родненькие!» — крикнула с восторгом, и те сразу посыпались в сторону, а Иван Лукич с таким искаженным лицом, словно с ним случился удар, возник вдруг прямо перед ней.