— А знаете, Вера, — сказал он вдруг, — ведь я в свою пору был влюблен в вас, и, наверно, все совсем иначе сложилось бы в моей жизни, если бы вы не уехали тогда с вашей матерью.
— Маме нужен был юг... мы прожили несколько лет на юге, у моей тети, сестры мамы, но мама так и не поправилась. А в Севастополе я встретила одного моряка, он стал моим мужем, стал отцом Нины, а потом уплыл... не знаю, в какие моря, но уплыл.
— Недавно набрел на строки одного поэта, — сказал Серебреников. — «Счастливцы нас бедней, и праведные боги им дали чувственность, а чувство дали нам». Только обошло меня это, а первое мое чувство было все-таки связано с вами, Вера.
И откуда-то из дальних глубин грустно посмотрели на него карие, когда-то живые, когда-то полные пленительной смелости глаза, теперь уже чуть щурившиеся, может быть от близорукости...
— Странно все-таки, что через столько лет мы поселились в одном доме.
— Почему же — странно, скажем спасибо судьбе.
Они помолчали, от окна дуло, и Серебреников сказал:
— Неважно построен наш дом, хотя строил его отчасти и я, можно было лучше построить. Впрочем, и свою жизнь можно было лучше построить.
— Дайте мне адрес Нади... напишу ей о том, как мы с вами встретились в темноте, а вы ударили жезлом — и возник свет.
— Правда, напишите, она будет рада. А сегодня, получив ее открытку, я, по совести, взгрустнул. Приглашали меня друзья встретить завтра Новый год вместе с ними, однако никуда не хочется идти. Впрочем, и в прошлый раз я встречал Новый год один. Открыл бутылку шампанского, сказал себе: «С Новым годом, Дмитрий Андреевич!» — и мы с Дмитрием Андреевичем умно посидели, правда, не очень-то весело, но посидели, даже посмотрели по телевизору новогоднюю передачу.
— Я помню, как однажды мы с Надей привели к вам в дом нескольких наших подруг, так тогда нашумели, но ваша мама добрая была... и знаете что, Дмитрий Андреевич, теперь уже можно говорить об этом: мне кажется, она подозревала, что я немного влюблена в вас...
— Она больше подозревала, что я влюблен в вас... а Надя однажды мне прямо сказала: «Женись на Вере, вот здорово будет».
— Кажется, начинаешь верить в предчувствия: в сущности, я должна была переехать сюда только в феврале, но почему-то решила — перееду непременно до Нового года, хотя меня предупреждали о недоделках. Просто прочла у Байрона, которого очень люблю: «Ну вот, Новый год... еще одна почтовая станция, где судьба меняет лошадей» — и захотелось на эту почтовую станцию.
— Ах, Вера, Вера, — сказал он, взяв ее руку в свою, — конечно, мы стали уже немолодыми людьми. Но слава богу, что хоть одно не стареет... иногда душе нужно только немного тепла, один солнечный лучик — и она уже готова пустить росток.
— Фантазер вы, Дмитрий Андреевич, — сказала она мягко, — вы и тогда, в далекие годы, были фантазером.
— Скажите лучше — дураком.
И на миг стало совсем зябко в этом новом доме, от окон которого несло холодом.
— Где вы встречаете Новый год? — спросил он вдруг.
— Дома, с книгой. Может быть, именно с Байроном.
— А меня не позовете? И почему все-таки вы предположили, что архитектор может быть и электромонтером?
— Я ничего не предполагала... я, наверно, просто подумала — кто же поможет, как не Дмитрий Андреевич?
— Это вы правильно подумали, — сказал он, — тем более что даже не знали фамилии того, кто поселился рядом с вами. Так как же — встретим Новый год вместе? Я уж постараюсь, чтобы Байрон остался доволен.
— А не будет вам скучно?
— Не думаю.
Они посидели еще рядом, и то, что могло бы сделать его на всю жизнь счастливым, как-то мягко провеяло, навсегда опоздав, но, может быть, лишь надолго опоздав...
— Значит, до завтра?
Под утро Серебреников проснулся вдруг от того странного, что было за окном: неслась метель, неслась, нахлестывая, неслась, погоняя, неслась с всхлипами, готовила зимнюю дорогу, чтобы в некотором царстве, в некотором государстве еще на одной почтовой станции судьба сменила лошадей.