— Принесу груши... съезжу на Центральный рынок и куплю хорошие груши.
Он ласковый и доверчивый, Юрочка, и столько раз обманывали его...
— Иди, скоро восемь, — говорит мать. — Лучше принеси почитать что-нибудь.
Мать свыше тридцати лет работала корректором в издательстве, но теперь все ушло, остался только он, Юрочка.
— Иди, — повторяет она, — иди с богом.
Сын наклоняется, целует ее словно неживое лицо, а редкие коричневые волосы он уже давно зачесывает справа налево, чтобы скрыть лысину, и всегда приходится приглаживать ладонью отстающую прядь.
Последние посетители ушли, железные ворота заперли, многие в палатах уже готовятся ко сну, лишь кое-кто ходит без устали по длинному коридору, подойдет в самом его конце к окну, смотрит на темный парк, видит оставленный дом, но представляет себе и свое возвращение, и тогда жаркая радость наполнит вдруг все его существо...
К одиннадцати часам остается свет только в окнах ординаторских, городок уже спит, городок страдания, но и милосердия, печали, но и упования, и во имя конечного торжества побеждающей жизни все усилия и врачей, и медицинских сестер, и нянечек, и даже буфетчиц, кормящих свою паству кашами, киселями и кефиром и греющих один за другим большие жестяные чайники.
Осень тем временем понемногу стряхивает последние листья с берез, налила красным соком рябину, вывелись тучи воробьев, и стоит только покрошить хлеба, как неизвестно откуда свергается целая лавина. Птицы — тоже часть жизни городка, и белки, полет которых узнаешь по дрогнувшей вдруг ветви дерева, тоже часть его жизни, а там, где посиживают на скамейках больные, всегда останется что-нибудь вроде арбузных семечек или зеленых орехов еще с молочным ядрышком.
А после полуночи, когда уже высоко поднялась луна, в палатах, если не задернуты шторы на окнах, ляжет зеленый, волшебный свет, с которым связано столько давних надежд и воспоминаний, и кто-нибудь, проснувшись, почувствует, как неизвестно отчего забилось вдруг его сердце: может быть, оттого, что дивно создан этот мир с его богатством, перед которым отступают и страдания, и печаль временной, хотя иногда и долгой разлуки с ближними... и мало ли еще отчего может забиться сердце человека.
Третье окно от угла
Маленькая подслеповатая старушка, на вид вся столь деревенская, что не один встречный предположил, наверно: попала она в город впервые, — робко и неуверенно зашла в большие железные ворота, за которыми белели корпуса клинической больницы. На ногах старушки были новые башмаки, видимо сберегавшиеся для особых случаев, а тут был не то что особый случай, но и вовсе страшный...
С неделю назад сын Василий прислал письмо, в котором, кроме поклонов, было как бы между прочим сказано: «Сейчас я нахожусь в больнице, повредился немного на заводе, как станет получше — напишу подробно». Внизу следовал адрес той больницы, в которой лежал сын Василий Струков, слесарь пятого разряда, а до этого разряда пришлось не один год идти и идти.
Но что значит — повредился, и Пелагея Саввишна пришла к председателю колхоза Ефремову, бывалому человеку, прошедшему сквозь войну, с двумя ранениями, ему-то уж знакомо это слово.
— Не знаю, что и сказать тебе, Саввишна, сын твой на металлическом заводе работает, а когда с металлом — всякое может случиться.
Пелагея Саввишна сидела по другую сторону его стола сжавшаяся и подавленная, в таком страхе за сына, что Ефремов, подумав, добавил:
— Отлежится, наверно, раз сам письмо пишет... пошли ему чего-нибудь для твоего материнского успокоения. Лепешек, например, ржаных испеки, городские с деревенскими и не сравнятся.
Пелагея Саввишна сидела опустив голову, водила пальцем по краю стола, потом сказала:
— Не обойтись мне этим, Степан Никитич... съезжу повидать его. До Москвы, говорят, десять часов всего, вечером соседка поможет сесть на проходящий, а утром буду в Москве, да и на поезд хоть раз в жизни изнутри погляжу.
— Что ж, дело твое правое, материнское, — отозвался Ефремов. — А со средствами колхоз поможет маленько.
— Мне Вася каждый месяц посылает, так что насчет средств не беспокойтесь, Степан Никитич.
С этим она ушла, а на другой день поздно вечером соседка, мать погибшего на войне Сережи Беспалова, знающая, что такое — сын, а когда потеряла его, не жила вовсе, только по привычке хозяйствовала, но лицо у нее осталось навсегда каменным, — на другой день поздно вечером соседка помогла сесть в поезд, и только на минутку потеплело ее лицо: может быть, подумала, что у Пелагеи Саввишны есть все-таки сын, хоть и случилась с ним беда, а ее Сережа словно и не жил никогда...