После смерти архитектора Татаринов продолжил переписку с его вдовой, и что-то сердечно соединяло их.
Приехав как-то в эти глубоко оставшиеся в памяти места, Татаринов хмурым ноябрьским утром поехал взглянуть на мемориальный ансамбль, воздвигнутый на голом поле смерти. Было пусто и ветрено; гонимые ветром с моря, неслись низкие тучи, и Татаринов мысленно увидел то, что́ стояло позади гигантских фигур мемориала, — увидел логова, выкопанные руками узников, пытавшихся укрыться от стужи в земле с ее теплом, но земля закаленела, и человек с окровавленными ногтями, постепенно леденея, оставался лежать на ней...
Он думал тогда, идя по каменным торжественным плитам, какой ценой может быть оплачен этот ад, думал и о том, что посеянные здесь семена смерти давали всходы и годы спустя, сокращая жизнь человека и унося его нередко в расцвете сил, как это было и с архитектором Виксне.
— Нет, — сказала Агния Николаевна, когда он не смог скрыть, о чем передумал под белесым остзейским небом с сизыми, предзимними тучами, — нет... я не могу заставить себя поехать туда!
Она сидела в углу дивана, сцепив пальцы рук, маленькая, седеющая женщина, тоже архитектор, но Татаринов знал силу ее духа, и никакие перенесенные страдания не сломили его.
А месяц назад Татаринов получил от нее письмо в ответ на свое, в котором писал, что хочет воспользоваться отпуском и покорпеть над своей работой.
«Я буду очень рада, если вы приедете отдохнуть немного и поработать у нас. На даче я сейчас не живу, но в одной комнате, которую можно отапливать, вы чудесно пожили бы, вид из нее прямо на море, так что наша добрая Балтика всегда будет перед глазами. Зимой она особенная, иногда неделями такая тихая, что вода едва плещется, но если налетит шторм, то и в его грозной силе есть своя прелесть. Приезжайте, право, Иван Игнатьевич, вы ведь знаете, что каждый ваш приезд праздник для меня, и хотя я целиком в работе и не остается минутки подумать о себе, все же иногда думаешь, и это так грустно, что время уходит. После войны прошло уже тридцать лет, а мне в войну был всего двадцать один год, и где она, и когда ушла, и куда ушла, моя молодость? Детей у нас с Альфредом Петровичем не было, так что я и совсем одна. Приезжайте, Иван Игнатьевич, мы с вами и посидим, и поговорим обо всем...»
Пассажиров в мягком вагоне скорого поезда было мало, в некоторых купе всего по одному человеку, и проводница, зайдя в такое купе, где у окна, откинув занавеску, сидел немолодой человек, спросила:
— Чай будете пить?
— Да, хорошо бы.
Она принесла вскоре стакан крепкого чая в высоком мельхиоровом подстаканнике, а запечатанные пачки сахара лежали на столике.
И пассажир стал пить чай, за окном шли ночные белые поля, по временам проносился вдруг ряд огней какой-то маленькой станции, и дальше с глухим шумом поезд шел мимо пустых, печально занесенных полей или рядов елей со снегом на лапах.
— Еще чайку? — спросила проводница, остановившись возле открытой двери купе.
— Нет, хватит. Спасибо.
Она зашла захватить стакан, и почему-то сидевший возле окна с откинутой занавеской уже седеющий и чем-то, казалось, грустно озабоченный человек тронул ее своей одинокостью.
— Может, радио включить? — предложила она.
— Не надо, не люблю в дороге радио. — И он посмотрел в ее сторону и спросил вдруг: — Давно вы ездите?
— Да, четырнадцать лет уже скоро.
— Не надоело — всё в пути и в пути?
— Привыкла, да и то лучше, чем дома одной сидеть.
— Как вас по имени?
— Людмила Васильевна.
— А меня зовут Иван Игнатьевич... значит, будем знакомы, Людмила Васильевна.
— Отдыхать едете? — спросила она.
— Нет, вроде вас... оставаться дома одному неохота.
— Что так?
И она присела на краешек дивана, а тот, кого звали Иван Игнатьевич, сидел в кресле возле столика.
— Еду в места, где воевал когда-то... собственно, не воевал, а чинил и штопал тех, кого выбросила на берег война, спасибо, что хоть выбросила, а многих и не выбросила.
— Досталось и мне от войны, — сказала проводница.
Он внимательно посмотрел на нее, невысокую, с хорошим русским лицом, уже немолодую, а она женским движением поправила волосы по бокам коричневого берета.
Да, уже четырнадцать лет она, Людмила Васильевна Кедрова, в пути, привыкла к гулкому шуму колес, ночным станциям, сменам людей в ее вагоне, в который каждый, вместе с багажом, вносил и свою судьбу, свою печаль разлуки или радость предстоящей встречи...
Она сидела минуту молча, думала о своем далеком, незнакомому человеку не расскажешь сразу, что Миша Арцызский, с которым она вместе училась в сельской их школе, стал машинистом на железной дороге, встретилась с ним случайно на Курском вокзале в Москве, не сразу узнала в высоком, подтянутом человеке Мишу, которого помнила мальчиком. А год спустя после этой встречи они поженились, — в сущности, еще в последних классах школы стало уже ясно, что не уйдут они далеко друг от друга, — и все могло бы быть так хорошо и счастливо в их жизни, если бы не война.