Теперь можно было и уйти, в дни киносеансов не нужно никому напоминать об его участии в вечере. Милица Васильевна сложила в средний ящик стола бумаги, а в боковом, в котором хранила отданный Марии Гавриловне сверточек, осталась фотографическая карточка худенькой, словно чем-то напуганной девушки, но ее хромоты фотография не передавала... просто сидела, сцепив пальцы рук, найденная где-то в дальнем далеке родная душа, сколок ее, Милицы Васильевны, любви, хотя ничего и не состоялось: но кто знает, где теряешь и где находишь, и сколько находишь иногда взамен потерянного — может, еще большее, чем потерял...
Чемоданчик с рукописью
Иногда книга пишется быстро, и сам не успеваешь уследить, как она сложилась. Начал писать ее, когда деревья за окном хоть и пожелтели чуть, но были еще в силе, и цвели цветы, а когда кончил писать ее, были уже заморозки, давно начался листопад, и раз утром повалил снег, правда, ненадолго, но все сразу стало по-зимнему, на заснеженную рябину налетела стайка птиц, это были свиристели, и дерево сразу зазвенело, как монистом.
Комната, которую я снял на всю осень и на всю зиму у старой библиотекарши Марии Ивановны Яхонтовой, была в мезонине ее домика, к зиме в ней стало совсем холодно, и Мария Ивановна, маленькая и проворная, в очках, чуть трагически увеличивавших зрачки ее глаз, наверно в свою пору красивых, а теперь уже давно утомленных, может быть от книг, которых порядочно прошло через ее руки, — Мария Ивановна предложила мне переселиться в одну из комнат внизу, где теплее, а мешать мне никто не будет: внук Володя с утра в школе, а придет — сделает уроки, и только ищи его: или на пруду с удочками, или ударится на лыжах куда-нибудь, если зима и снег.
— Я ведь понимаю, писателю тишина нужна, — сказала Мария Ивановна почтительно; она не знала, что писателю нужна не только тишина, но и ровное состояние духа, чтобы сесть писать, а поди добудь это ровное состояние духа, больше привыкшего ко всяческим тревогам, иногда к придуманным, и ко всякой мнительностн, нередко ни на чем не основанной.
Я перешел из мезонинчика в нижнюю комнату, в которой стоял большой шкаф с книгами, и тома Тургенева, и Чехова, и Виктора Гюго, и Бальзака посверкивали своими корешками, напоминающими о тоннах и тоннах руды, которую писатель промывает на своей кустарной обогатительной фабрике, а прилипнет ли еще золотинка золота — кто знает, и всегда немного страшно думать о том, что не одному из нас суждено остаться лишь в массовом понятии литературы таких-то годов, это все равно что пассажиры такого-то поезда, и лишь по твоему проездному билету, если он сохранится только, кто-нибудь вспомнит, что и ты ездил в этом направлении.
За бабьим летом пришла осень, а потом и поздняя осень, а следом за ней и зима, вечера наступали все раньше и раньше, печь приходилось топить уже дважды в день, и на рамах окон нарастали за ночь полоски инея.
Мария Ивановна звала посидеть у нее, понимала, наверно, что писателю хочется не только писать книгу, но и побыть в домашней тишине, ни радиоприемника, ни телевизора у нее не было, только транзистор верещал где-то в стороне. Мы обычно сидели за чайным столом с вишневым или клубничным вареньем в вазочке, и я сказал Марии Ивановне раз:
— Вы, наверно, и не сознаете, какую роль играет библиотекарь в жизни писателя, ведь это его проводник, и уж если повел к читателю, писателю и незачем искать свои книги на полках, они всегда на руках, и такому писателю можно только позавидовать.
— Библиотекарь что ж, — вздохнула Мария Ивановна, — плохую книгу, веди не веди ее, все равно никуда не приведешь. Жалко, таланта у меня нет, а то написала бы о читателе, как он и без библиотекаря мед находит, а на одну вощину его не приманишь, сколько ни уговаривай.
— А вы не уговаривайте, если книга вам не нравится, — посоветовал я.
— На свой вкус полагаться нельзя, — сказала она строго. — Бывает, тебе и не нравится, зато книга нужная, организует сознание.
Я хотел было сказать, что плохо написанная книга никак не может организовать сознание, но сказал только:
— Представьте, что Ромео был бы шепелявым и про свою любовь прошепелявил бы... пожалуй, вряд ли организовал бы сознание Джульетты.
— Всегда вы, писатели, с каким-нибудь своим трепом, — засмеялась Мария Ивановна, но, должно быть, образ шепелявого Ромео все же как-то убедил ее, и мы с Марией Ивановной договорились о том, что хорошие книги всегда лучше плохих и что читателя плохой книгой не проведешь, он сам отыщет хорошую, но, конечно, еще лучше, если библиотекарь подскажет, какую книгу стоит прочесть, и он прочтет и вернет со словами: «Спасибо, Мария Ивановна, дайте еще что-нибудь хорошее почитать», это уже не только читатель, а своего рода и спутник писателя.