Глагол
В один из дней той ноябрьской поры, когда ленинградское небо уже с утра нелюдимо, а там и вовсе загустеет, как сыворотка, Садовников, побывав по ходу своей работы и в Публичной библиотеке, и в Пушкинском доме, решил посвятить остаток дня книгам. От своего отца, известного историка, он унаследовал не только часть его большой библиотеки, но и пристрастие к собирательству.
Отец, московский профессор Михаил Николаевич Садовников, дружил со многими книжниками и в других городах, особенно в Ленинграде, где жил его приятель, старый книжник Чуляев, снабжавший его всевозможными книгами, помимо книг по истории. После смерти отца, разбирая его библиотеку, сын поразился обилию интересов историка, которому поэзия была так же близка, как и книги по истории Древней Руси.
Бывая в Ленинграде в связи со своей диссертацией на тему о гуманизме русской демократической литературы, Садовников знал и тихие, долгие часы не в одном из книгохранилищ, знал и любезные сердцу скитания по букинистическим магазинам Невского, или Литейного, или Петербургской стороны, где некоторые книжники еще помнили отца с его страстью к книгам, а людей такого толка старые книжники считали человеком их цеха, мастеровым их племени...
Когда отец умер, в числе других присланных телеграмм и писем было письмо и от Трофима Никаноровича Чуляева. Он, наверно, плохо видел, потому что строчки ползли во все стороны, писал по-старинному: «Соболезную по случаю кончины уважаемого Михаила Николаевича, да будет ему земля пухом», и Садовников растрогался, читая это письмо.
Он еще в Москве решил непременно повидать в этот свой приезд Трофима Никаноровича, напомнить об отце, сказать, что унаследовал от него страсть к книгам, и покаяться, что не прочь поживиться чем-нибудь.
Чуляев жил на Обводном канале, и уже горели фонари, лишь белесо освещавшие ноябрьскую муть, а квартира Чуляева оказалась во дворе, за похожей на тоннель аркой ворот, в старинном доме, даже не петроградском или петербургском, а санкт-петербургском, и, наверно, такие же крутые колена лестницы одолевали в свою пору герои Достоевского.
Он нашел возле обитой клеенкой, с торчащим кое-где войлоком, двери звонок, ждал, что услышит шаркающие, стариковские шаги, но простукали легкие каблучки, и какая-то девушка, которую он не разглядел в полутьме, открыла ему дверь.
— Трофима Никаноровича можно видеть? — спросил он.
Девушка отступила, грустно посмотрела на него, и теперь он разглядел ее милое лицо с серыми, строгими глазами.
— А вы кто? — спросила она.
Садовников назвал себя, назвал и своего отца.
— Дедушка два года назад умер, — сказала она. — Я его внучка, пройдите, пожалуйста.
И Садовников зашел в комнату, где, наверно, бывал не раз отец, с теми книжными сокровищами, которые умел и находить, и беречь, и передать в верные руки старый книжник, может быть и полуграмотный, но пронесший сквозь всю свою восьмидесятилетнюю жизнь почитание печатного слова.
— Извините меня... но я не знал, что Трофим Никанорович умер, — сказал Садовников.
А в кресле с промятыми пружинами, вероятно, подолгу сидел старый книгочий, и его очки, и лупа, и костяной разрезальный нож, лежавшие на рабочем столе, казалось, хранили свою былую верность.
— Имя вашего отца я хорошо знаю еще и по другому поводу... я учусь на историческом факультете, а для своей дипломной работы как раз ищу его книгу «Феодализм в Древней Руси», она давно стала редкостью.
И нечто столь милое и располагающее было в этой девушке, что Садовников устыдился цели своего прихода: набрести на какую-нибудь диковинку. Но девушка, видимо, все же поняла, что́ привело его сюда.
— Дедушка еще при жизни передал свои редкие книги в Публичную библиотеку и в Пушкинский дом, а кое-что в музеи Некрасова и Достоевского. Жалко, у мамы сегодня вечерняя работа, она хорошо знала вашего отца.
Девушка подошла к книжной полке и достала одну из книг.
«Старому моему приятелю, такому же книжному грызуну, как и автор этого сочинения, Трофиму Никаноровичу Чуляеву», — написано было на титульном листе.
— Дедушка дорожил книгами вашего отца, мы с мамой тоже бережем их.
— Давайте все-таки познакомимся, — сказал Садовников. — Как ваше имя?
— Люда.
— А полностью?
— Людмила Николаевна. Но пока еще — Люда.
— А меня зовут Михаилом Михайловичем.
— Вы надолго в Ленинграде? — спросила она.
— Денек-другой еще побуду, надо просмотреть кое-что в рукописном отделе Пушкинского дома.