— О чем ваша работа?
— Если возвышенно — о немеркнущем Слове, а если попросту — о демократических традициях русской литературы. Я по следу своего отца тоже становлюсь постепенно заядлым книжником, — признался Садовников. — Но поиски приносят иногда такие неожиданные находки... например, пришел в поисках какой-нибудь книжки, а познакомился с вами. Только о таких замечательных находках в «Альманахе библиофила» не пишут.
— Приезжайте весной как-нибудь... в ноябре Ленинград печален.
— А мне в эту пору он особенно близок... вспоминаешь о том, что выпало на его долю в войну. Кстати, давно хочу побывать на Пискаревском кладбище.
— Там и дедушка с бабушкой похоронены.
— Может быть, выберете время, съездим вместе, только послезавтра я, наверно, уже уеду.
Она на минуту задумалась.
— Завтра после двух часов я смогла бы.
— Тогда я заеду за вами.
— Мне все-таки хотелось бы, чтобы вы нашли какую-нибудь книжку из дедушкиных... посмотрите на этой полке.
— Не нужно.
— Нет, посмотрите.
И он, перебрав книги, набрел на брошюрку о букинистах Апраксина рынка.
— А я пошлю вам книгу моего отца... если она пригодится вам, буду доволен не только как его сын.
И на другой день, договорившись о поездке, они поехали на Пискаревское кладбище.
Низкое, серое небо почти лежало на плечах величественной фигуры Родины-матери, цветы вокруг были уже мертвые от мороси, потом девушка провела его и к той скромной плите, на которой над именем лежавшего здесь была высечена развернутая книга.
И то, что было связано и с отцом, и с его приятелем — «книжным грызуном», так странно и так неожиданно наполнилось еще и совсем другим содержанием...
— Мама просила заехать к нам, она хотела бы повидать вас, — сказала девушка. — Остались его воспоминания, он плохо видел в последние годы, многое трудно разобрать, но мама приведет все в порядок. Может быть, удастся напечатать хотя бы часть, дедушка все-таки много сделал для книги.
И Садовников познакомился позднее с Екатериной Трофимовной, матерью Люды, скромной, тихой женщиной, работавшей на телеграфе.
— Так хотелось бы, чтобы не пропало это, — сказала Екатерина Трофимовна, когда они заговорили о своих отцах.
А в папке лежала вся записанная старым книжником его жизнь, начиная с поры, когда бегал он мальчиком на побегушках, таскал на Апраксином рынке тяжелые пачки книг, и книга стала для него праздником и светлым началом.
— Мой отец почитал Трофима Никаноровича, — сказал Садовников. — Когда приведете в порядок, пошлите мне рукопись, или, может быть, захвачу ее сам в свой следующий приезд... пожалуй, так будет лучше.
А полчаса спустя, накинув теплый платок, девушка вышла проводить его до того глубокого тоннеля ворот, за которым в полуовале стоял над каналом уже предзимний туман.
— Наверно, вы теперь не скоро выберетесь снова в Ленинград?
— А вдруг к Новому году подгадаю? Тогда встретим его вместе, содвинем стаканы, скажем: «Да здравствует разум!»... Все-таки если бы не книги, я не встретил бы вас никогда.
В вагоне, когда поезд уже шел, Садовников достал из портфеля брошюру о букинистах Апраксина рынка. Но она была не только о них, она была и во славу Глагола, который, по слову поэта, призван жечь сердца людей... теперь это имело еще и дополнительный смысл — пусть хотя бы и дотла сожжет сердце!
За окном шли ночные поля, по временам проносились огни дачных станций, потом бежала только ночь, и Садовников, прочитав в брошюрке простодушное изречение одного старого книжника: «Для меня книжечка — отрада, для меня больше ничего не надо!», подумал, что и для него самого больше ничего не надо, кроме того, что везет он в себе из предзимнего, хмурого, но залитого необычайным светом Ленинграда.
Вышневец — 4 километра
На одном из участков дороги Евстафьев сказал вдруг: «Притормози, Костюков», и Костюков притормозил вездеход возле дорожного указателя с надписью: «Вышневец — 4 километра».
К Костюкову, с его веселыми веснушками на курносом, рязанском лице, старательному и исполнительному, Евстафьев относился по-отечески, и как это просто в быту назвать милого человека сынком, а тот в свою очередь расположенно назовет папашей.
Но на военной службе не было ни сынка, ни папаши, а был только генерал Евстафьев, возвращавшийся с разбора военно-командных учений, и водитель вездехода — младший сержант Костюков.
— Давай свернем, — сказал Евстафъев. — Я когда-то побывал в этом Вышневце... там яблоневые сады хороши.
Вездеход свернул на боковую грейдерную дорогу, а от Вышневца можно было вернуться на магистраль другим путем.