— Откуда… почему ты… правда, болит.
В вестибюле служебного входа послышались голоса, и я торопливо схватила Гену за руку:
— А ну пошли отсюда, быстрей.
Я поволокла Гену в слабоосвещенный скудным светом фонарей сквер за зданием театра, плюхнулась на запорошенную снегом скамью. Гена садиться не стал. Он стоял передо мной вполоборота, и печальный свет фонаря придавал его лицу какую-то утомленную загадочность.
— Чуть рукав не оторвала! — с осуждением произнес Гена, не поворачиваясь ко мне и думая о чем-то совсем другом.
— Не надо было сопротивляться!
Гена нагнулся вяло, словно нехотя сгреб снег, слепил тугой снежок.
— А у меня, когда я на свободе бываю — вдруг жуткие приливы независимости возникают, — Гена откусил снежок. — А ты вдруг — за рукав…
— Ты же, наверное, есть хочешь, — спохватилась я. — Я сбегаю в театр — у нас на этаже в холодильнике всегда сыр и молоко есть. — И вскочила со скамейки.
Но Гена попросил меня тихо:
— Подожди… Сейчас сходишь… Я хотел тебя спросить… Можно?
Я удивленно пожала плечами, снова опустилась на скамейку.
— Можно…
— Этот вот врач… который делал Наташе операцию и вместе с тобой приходил навещать ее… Ты что… любишь его?
Я молчала, а Гена снова откусил от снежка и, размахнувшись, ловко запустил им в фонарь. Коротко выстрелил фонарь лопнувшей лампочкой, сразу погрустнели, осунулись причудливые очертания заиндевевших деревьев.
— А ты и вправду хулиган, Крылов, — я беспомощно потерла виски.
— Этот факт не подлежит сомнению. — По-кошачьи полыхнули двумя искорками в темноте глаза Гены. — Я тоже буду врачом. Только лечить буду по-другому.
— Как?
— А вот так… Иди теперь.
Я сделала два шага и остановилась.
— Ну люблю. И что?
— Потом скажу…
— А где ты ночевать будешь? Когда ты «временно пользуешься свободой», где ты обитаешь?
Гена засмеялся:
— Меня так быстро вылавливают, что постоянного места обитания не имею. Ты за меня не беспокойся. Не в первый раз. У меня все отлажено.
Я подошла к мальчику, виновато заглянула ему в глаза.
— Ты ведь понимаешь, что я никак не могу позвать тебя к себе…
— Понимаю, не надо, — перебил Гена. — Все, что про тебя, — я понимаю. Я тебя давно знаю.
Мне опять стало страшно, как тогда, когда Гена рассказывал мне о том, чем занимается девочка Наташа. Он словно почувствовал, что мне не по себе, и замолчал, словно споткнулся об этот мой страх.
Гена выудил из кармана связанные узлом варежки, не спеша натянул на замерзшие руки.
— Я, правда, очень устаю от людей, — заговорил он, и я в который раз изумилась его взрослости. — Может быть, даже есть такая болезнь — когда устаешь от людей. Мне кажется, у меня даже жар бывает. Я, правда, весь горю и чешусь, когда долго с ребятами. А вместе надо с утра и до ночи. Все вместе… — Гена тяжело вздохнул. — Всегда… Я иногда из-за этого драться начинаю. Меня тогда наказывают… одиночеством.
Я стянула с мальчика варежки, сжала горячими ладонями его промерзшие руки. Изо всех сил пытаясь сдержать слезы, я наклонилась и задышала на его руки. Гена осторожно выпростал руки, снова натянул варежки. В темноте строго глянули на меня его взрослые глаза.
Я двигалась к зданию театра и спиной чувствовала взгляд мальчика. От этого взгляда с затылка по всей голове разлилось блаженное тепло. Загорелись уши, и от этого жара словно закололо иголками.
Из холодильника я выгребла все съестные припасы. Подходя к скверу и напрягая изо всех сил глаза, чтобы приучить их после света к темноте, я не увидела, а чутьем поняла, что его уже нет. Подошла к скамейке. Зачем-то обошла ее несколько раз, словно водила какой-то бессмысленный хоровод. Тихо позвала:
— Гена!
Пушистыми невесомыми хлопьями повалил снег. Снежинки бережно касались горящего лица и мгновенно таяли. Они словно экономили мои слезы, пропитывая лицо влагой, которая им доставалась легко и бездумно. Из моей головы, вильнув легким хвостиком, улетучилась последняя боль. Словно никогда ее и не было.
— Гена, — снова чуть слышно сказал я, — у меня совсем прошла голова. Спасибо тебе.
Мне никто не ответил, но я даже не сомневалась, что все равно он услышал.
«В главное управление здравоохранения исполкома Мосгорсовета от Крыловой Антонины Владимировны» — было написано по-детски круглым крупным почерком на листке из школьной тетради в клеточку.
Заявление[1]
Прошу Вас принять ребенка Крылова Геннадия Сергеевича 1972 года рождения в Дом ребенка временно. Я живу в общежитии, где кроме меня в комнате проживают еще два человека. До тех пор, пока я не буду иметь жилищных условий для воспитания ребенка, взять его не смогу. Я являюсь матерью-одиночкой. Я думаю, у меня есть все основания отдать ребенка на временное воспитание государству».