Вот почему женщина требует заверений в том, что мужчина хочет «её», а не «только её тело»; она болезненно осознаёт, что в половом акте можно обойтись без её отличительной внутренней личности. Если её индивидуальность не задействована, то это не в счёт. Дело в том, что мужчина, как правило, хочет только тело, а общая личность женщины сводится к простой роли животного. Экзистенциальный парадокс исчезает, и не остаётся особой человечности, которая могла бы протестовать. Один из творческих способов справиться с этим положением вещей - это, конечно, позволить этому происходить и жить так: что психоаналитики называют «регрессией в служении эго». Человек на какое-то время становится просто своим физическим «я» и таким образом снимает болезненность экзистенциального парадокса, освобождаясь от чувства вины, связанного с сексом. Любовь - один из величайших ключей к такого рода сексуальности, потому что она позволяет индивидууму вступать в животное измерение без страха и вины, но вместо этого с доверием и уверенностью, что его отличительная внутренняя свобода не будет сведена на нет животной сущностью.
Первичная сцена
Эта глава подходит для обсуждения и другой психоаналитической идеи, которую многие легкомысленно обходили вниманием - так называемая «травма первичной сцены». Ортодоксальное психоаналитическое представление о ней заключалось в том, что, когда ребёнок стал свидетелем полового акта между родителями (первичная сцена), он получил глубоко укоренившуюся травму, так как не смог принять в нём участие. Фрейд говорил о фактической “стимуляции сексуального возбуждения при наблюдении за родительским коитусом” [21].
Представленная так грубо, эта идея кажется довольно невероятной, но мы должны помнить, что Фрейд гордился прежде всего своим открытием детской сексуальности. В умах других психоаналитиков эта идея подаётся немного иначе. Таким образом, как выразился Рохейм, первичная сцена представляет исполненное желание ребёнка воссоединиться с матерью; но он видит своего отца на том месте, где хочет оказаться сам, и вместо полной идентификации с заботливой матерью он ощущает «насильственное движение» борьбы [22]. Наконец, Ференци, который был увлечён изучением влияния родителей на ребёнка, придает делу ещё один отличный от категоричной формулировки Фрейда поворот:
“Если интимный родительский обряд наблюдается ребёнком в первый или второй годы жизни, когда его способность к возбуждению уже существует, но у него ещё нет адекватных выходов для этой эмоции, может появиться инфантильный невроз [23].”
Таким образом, Рохейм и Ференци говорят о совершенно иных вещах, нежели Фрейд. Рохейм говорит об идентификации с матерью, которая являет собой полную поддержку ребёнка, и о неспособности ребёнка понять отношение его любимого объекта с другими объектами, такими, как отец. Ференци говорит, что ребёнок переполнен эмоциями, которые он ещё не может упорядочить. Именно здесь проявляется более экзистенциальная интерпретация проблемы. Ребёнок использует своё тело как свой проект causa sui; он окончательно откажется от этого проекта только тогда, когда поймет, что он не реализуем. Каждая из этих альтернатив - вопрос жизни и смерти для него; и если мы собираемся говорить о травме, то, должно быть, она проявляется из неразберихи в вопросах жизни и смерти. Даже когда мы вырастаем, большинство из нас испытывает некоторое отвращение и разочарование при мысли о половом акте наших родителей; то, что они делают это, не кажется «правильным». Я думаю, что точная причина нашего отвращения кроется в том, что их образ стал неоднозначным в наших глазах. То, что родители ярче всего являют собой, - это разочарование в теле как в проекте causa sui; они являют собой комплекс кастрации, неудовлетворённость телом и страх перед ним. Более того, они сами являются живым воплощением культурного мировоззрения, которое ребёнок должен усвоить для того, чтобы выйти из тупика своего тела. Когда родители, не выходя за границы тела, реализуют самые близкие отношения, ребёнок должен испытывать тревожное замешательство. Как его борющееся эго может справиться с этими двойными смыслами и сделать из них вывод? Кроме того, один из этих смыслов представлен в конкретных физических хрюканьях, стонах и движениях, которые должны быть ошеломляющими, тем более, что это именно тот ужас тела, который ребёнок старается преодолеть. Если он пытается вернуться к телесной роли и подражать своим родителям, они приходят в беспокойство или ярость. Он вполне может чувствовать себя преданным ими: они оставляют свои тела для самых близких отношений, но отрицают эту возможность для него. Они препятствуют физическому состоянию всеми силами, что у них есть, но сами предаются ему со всепоглощающим мщением. Если мы соединим всё это вместе, мы можем увидеть, что первичная сцена действительно может нанести травму, и не потому, что ребёнок не способен вступить в половой акт и выразить свои собственные импульсы, а скорее потому, что первичная сцена сама по себе является сложным символом, сочетающим ужас тела, предательство культурного супер-эго и абсолютную блокировку как любых действий, которые ребёнок может предпринять в этой ситуации, так и какого-либо чёткого её понимания, которое он может иметь. Это символ тревожного многогранного тупика.